ЛИТЕРАТУРНЫЙ КЛУБ
АЛЛЫ НИКИТИНОЙ
Автор: Алла Никитина
«Давно, еще в детстве, мне почему-то очень хотелось попасть в Витебск. Так случилось, что за всю свою жизнь я не встретил ни одного человека, который был бы родом из Витебска. Поэтому некая дымка таинственности окутывала в моих глазах этот город. Редко бывает, что наше представление о чем-нибудь совпадает с действительностью. Но с Витебском случилось именно так» – Константин Паустовский, русский писатель» (Из путеводителя по Витебску 2003-го года.)
А хотелось ли мне попасть Витебск? Да. Но именно попасть. Появиться там. Как в Саду.
Я, не играю, как правило, в лотерею, потому что совершенно уверенна: свой неразменный рубль уже нашла. Я всегда полагаюсь на собственные силы и умение работать. Но иногда, в особенно трудный момент, Всевышний помогает мне, не давая впасть в отчаянное неверие в чудо. Он, предпочитающий умеренность в моем случае, обычно не балует, а как-то по-доброму шутя подбрасывает кое-что, и эта милость поддерживает животворный огонь надежды и веры.
Вот один из таких случаев.
Будучи студенткой университета, я жила в Минске в семье дядюшки, Дядя работал дома в своем кабинете – писал пьесы и сценарии, которые в те времена имели широкий кассовый успех, и лишь иногда ходил в министерство, где какое-то время председательствовал в репертуарной комиссии. Домашний порядок был таков: завтракаем, обедаем и ужинаем все вместе: дядя его жена, их дочь – моя двоюродная сестра Марина, навсегда близкий и преданный человек, и я. Тетушка Соня вела дом, гостеприимный и хлебосольный, собиравший по вечерам большие компании актеров, режиссеров, журналистов. До сих пор не понимаю, как у нее хватало сил на постоянные обильные столы с массой изощренных закусок и блюд, и она никогда не выглядела усталой, скорее, наоборот. Ее обожали все дядины друзья и их жены.
Общий завтрак почти всегда получался, и мы с Мариной разлетались по своим вузам. А вот с обедами было сложнее. Я не часто попадала в режимные часы из-за бурной студенческой жизни. «Где тебя носит?» — грозно вопрошала тетушка, иногда уже переодетая в ночную сорочку, открывая входную дверь. Хороший вопрос. Мне трудно было объяснить, где носит восемнадцатилетнюю девицу, вырвавшуюся на свободу из-под родительской опеки – лекции, библиотека, радио, дружеские попойки. В общем, обеды, а часто и ужины, пропускала, довольствуясь дешевой академической столовкой или скудной закуской под кислое 99-ти копеечное «ркацители». А иногда и на это денег не оставалось.
Однажды в такой вот постный день, я, урча животом, плелась из главного корпуса университета по Ленинскому проспекту, мечтая о домашнем обеде. До дома далеко, а денег на троллейбус не было. И вдруг, проходя мимо телефонной будки у главпочтамта, я обнаружила валявшийся на асфальте смятый рубль. Помню, почувствовала, что глаза, как у рака, прямо-таки вылезают из орбит. Я машинально потянулась за купюрой, но заметила, что еще несколько человек нацелились в ту же точку. Стало неловко, надо было немедленно выходить из положения, при этом с победой. В голове мелькнуло: он – мой! Нет вокруг человека более бедного в данный момент. Я ловко подняла рубль и вежливо спросила: «Чьи деньги, кто уронил?» Народ интеллигентно жался, стесняясь соврать. И тогда я быстро проговорила: «Раз ничей, значит, будет мой. Не возражаете?» Возразить не успели, и я, благодарно улыбнувшись, быстро прошла вперед к ближайшему киоску. Шальные деньги нужно немедленно разменять – так гласит народный обычай. Помню, купила коробку спичек, получила сдачи 98 копеек и, счастливая, проскользнула в подошедший троллейбус.
Дома тетушка с Мариной на уже чистом кухонном столе играли в лото. «Кушать ты, как всегда, не хочешь, присоединяйся играть, если есть деньги», — пригласила тетушка. Деньги действительно были, настроение боевое, и я присоединилась, рассказав, как нашла рубль. Деревянные бочонки лото так и слетались на мои карточки, быстро заполняя их. Я выигрывала. «Конечно! К деньгам – деньги!» – обиженно пошутила тетушка. Я лихо выиграла больше трех рублей, и, наверное, продолжала бы подвигать к себе бочонки, но раздался звонок в дверь, и я пошла открывать. В проеме стоял почтальон. «Вам денежный перевод». И протянул бумажку расписаться. Я, глянула на сумму, и оторопела. 45 рублей без обратного адреса и без какого-либо опознавательного штампа. Но фамилия моя. Это было целое состояние. Месячная стипендия — 35 рублей. А тут…
Я долгое время ломала голову, абсолютно не понимая, кто же мой добродетель. Узнала случайно – гонорар из Москвы, куда сотрудники молодежной редакции, где я проходила студенческую практику, послали мой сюжет, забыв сказать мне. Но это уже – проза жизни. А в тот день был настоящий праздник — Праздник Чуда.
Как мне кажется, с тех самых пор у меня в кармане всегда что-то звенело и звенит. Звенит, но не шелестит. И в том, может быть, мое счастье, что я никогда не знаю, сколько там. Но всегда хватает.
Думая о поездке в Витебск — я почему-то знала: вот наступит день, и…
И он наступил. В кармане (без моих усилий) лежал авиабилет, как бы подтверждая открытое мною однажды: если чего-то сильно хочешь, непременно получишь.
«Летим в Витебск! Пора. Ты его не узнаешь, вот увидишь. И не пожалеешь. Вот тебе виза, вот тебе гостиница!»
За последние двадцать лет я объездила немало стран и постепенно уяснила, что знакомство с миром, с достопримечательностями чужой жизни, в моей собственной может быть только прилагательным, а существительным должен быть повод для поездки: друзья, родные, событие, а лучше всего – работа. Только тогда обретает суть и запоминается то, что видим слева, справа и напротив. И никак не из окна автобуса или во время прогулки с гидом по историческим местам. Может, это свойство моей памяти, подчиненной характеру – она парадоксальным образом стирает все, что туда аккуратно и методично вкладывают и оставляет совершенно неожиданные вещи, нажитые собственным вниманием. Так в Неаполе меня привели в восторг и приковали к месту искусно сложенные шерстяные пуловеры в витрине одного из магазинов одежды. Ровненькая стопка образовала восхитительную гамму, которая вдруг высветила в памяти стену Флорентийского сбора Санта-Мария-дель-Фьоре, облицованную небольшими кусочками мрамора. В этой стене — все существующие в природе Европейского континента оттенки мрамора, и ни одного чужого. Я вспомнила, что только эти цвета видела в галереях Уфицци, на фаюмских портретах, в мозаичных полах римских вилл, где бы они не находились – в Иудее или Италии. Они доминировали в современной толпе элегантных мужчин и женщин итальянского севера. Там, у витрины, мне стало понятно, почему Версачче, Армани, Ферре, Скиапарелли и даже Пьер Карден – итальянцы, которые создавали и создают эталоны высокой моды в одежде, архитектуре, мебели, во всех этих чудных украшениях повседневного человеческого быта. Сама природа вживила в гены итальянцев чувство цвета, внедрила знание и умение светопередачи, и возникли рамки, называемые классическими, за которыми начинается все, что на любителя.
А в Норвегии, когда мы поднимались согласно указателю по склону над Согне-фьордом в горную деревушку Люстер к самой старой в Европе деревянной церкви 12 века с уникальной резьбой на стенах, меня поразило цветение крапивы — ярко зеленой, свежей, усыпанной большими белыми колокольцами. Целые поляны сияли между вишневыми деревьями, тоже покрытыми цветами в ту пору — начало июня. Как же так получилось, что крапива, которая все мое детство пугала меня свирепыми ожогами, ни разу не показала другую сторону своего естества — какой красивой она может быть и нежной. Позже, рассматривая в снимках резьбу на стене церкви — отображение фантастической гибкости дракона – я вспоминала мягкие изгибы чашечки колокольчика, и мне кажется, разгадала тайну норвежских мастеров.
Ну, и так далее…
Поездка в Витебск не стояла в плане. Как не мог бы стоять в плане такой, например пункт: «Встреча с прошлым». Однако уже появились первые главы «Баркесы», и захотелось увидеть что-то еще за картинкой моей прародины, постоянно возникавшей с самыми мелкими подробностями.
«…не пожалеешь. Полетели: вот тебе виза, вот тебе гостиница!»
Я рухнула из заоблачной выси в густую зелень, тропическую жару и буйство цвета – в карнавал. Город оказался настолько знакомым и настолько другим, что оба этих явления вполне годились для ощущения праздника. Гуляешь, узнаешь и не узнаешь. А где то, что тут стояло? А вот этого — ух ты! – тут не было! А может, было?
В час моего появления на углу Ленинской и Замковой хрипловатый, но любимый всем миром голос семидесятилетней итальянской звезды Тото Кутунья заливался над призраком родного катка, замурованного рядом с огромной эстрадой под кружевной металлической шляпой. Певец моей юности явился на «Славянский базар» – большой пестрый музыкальный балаган с песнями и плясками на целую неделю, где любят петь и плясать не только славяне, но и варяги, греки, тунгус и друг степей калмык.
Мне сразу же понравилось в новых декорациях, я – гостья, и не нужно соответствовать, просто гуляй и дивись на пеструю смесь: золотые купола церквей и костелов, возлежащие прямо на Ленинской, у проезжей части под фонтаном три здоровенные бронзовые девицы (аллегорическое слияние трех рек в городе), какие-то башни с бойницами, звонницы с колоколами, ларьки с иконками, пивные дворы, конки. Вывески – все с ятями: «Банкъ», «Ломбардъ», «Салонъ. Мир красоты».
Вот тебе и косой архитектор со своим варьете. Он только сделал попытку — поднял дирижерскую палочку, и Город с могучей энергией ринулся скакать во всех эпохах сразу: строил прошлое, рвался в будущее, примерял стили и, что самое главное, сменил толпу. Я всматривалась в лица: ни Верки, ни Алешки, ни Динки, ни Вовки-Китайца – никого похожего на ребят с моего двора там не было. Вдоль все той же Ленинской гуляли красивые, длинноногие, русоволосые пары; несли себя моложавые, достойно упакованные тетеньки и дяденьки, попадались и китайцы, но настоящие.
Я понимала, что где-то должны быть и мои, и даже примерно знала, где их найду – в пресс-центре, или в кафе Управления карнавалом. Но речь ведь не о солонке…
И я пошла на родную улицу.
Родная улица Суворова стала пешеходной, и на мостовой, точно в том месте, где когда-то — «Нельзя! Попадешь под грузовик!» — раскинулся базарчик. Здесь торговали картинами, рисовали портреты, сидели, стояли, глазели и позировали — было густо народу.
Расцветки сливочной косметики фасадных стен веселили глаз. Никогда прежде в такие чистые цвета дома не обряжались. И это им шло. Как шли украшения чугунными кружевами на козырьках парадных, фонарики, кашпо.
Особенно хороша была ратуша, которой, мне показалось, начало сниться Магдебургское право. Выставленные на мостовую рядом с моей подворотней столики кофейни закрыли место игры в классики — именно здесь, когда высыхали лужи, мы с Веркой и Люськой чертили их мелом и гоняли по квадратам плоские жестяночки из-под гуталина – битки. На втором этаже незнакомо дружески мерцало грозное в прошлом окно Вовки-Китайца.
Я заказала чашку кофе, медленно выпила ее в память о захороненном в этом месте прошлом…
Нельзя дважды войти в одну и ту же подворотню. А я-то раньше думала, можно. Ведь несчетное количество раз входила, вбегала, прокрадывалась, плелась, и мир оставался прежним.
Не существовало больше в моей душе ни обиды, ни злости – утихли страсти по двору, остались в записных книжках. Ну и пусть строят варьете! Что ж такого? Разве не родилось, например, в маленьком кабаре Цюриха и пошло гулять по свету, новое художественное движение Дада? Может, и в этом дворе родится что-нибудь великое?
Я подумала: все в моей жизни давно определилось, всему отведено свое место на шкале приоритетов, разумеется, прежде всего – дню текущему, что до него — скатывается к ее подножью. Сад Величин разросся, появились указатели: «пойдешь налево – песнь заводишь», «направо – сказку говоришь», «там – чудеса», «там – леший бродит» и т.д. Имеется и вывеска: «мой двор», там все сохранилось в точности, как было. Я туда изредка заглядываю, так просто, чтобы разорвать постоянство.
Ведь, когда, наконец, поймешь, чем владеешь сегодня – по-другому относишься к прошлому…
И я вошла под кокошник вывески «Салонъ. Мир красоты» над моей подворотней, опрятной, отштукатуренной и покрашенной изнутри в кремовый цвет.
Вот он двор мой, которого нет.
Но там вовсе не пустота.
Тишина, трава, деревья, мать-и-мачеха, синее небо.
По левую руку – крыши нижнего двора улицы графа Толстого, хорошо просматривается пентхауз какого-то «нового Витебского» с садиком и столиками – разогнаться и запрыгнуть.
Справа и вверх — окна домов улицы комиссара Крылова. Вижу два из них, где в свое время проживал генерал-лейтенант царской армии Валериан Петрович Добужинский, а сын его, Мстислав, приехав в гости и оставшись преподавать в местной новорожденной Академии художеств, руководимой молодым Марком Шагалом, на века запечатлел островерхие жестяные крыши моего двора. Спасибо ему огромное. Сейчас там гостиница, и я, еще не уехав, начинаю мечтать, что вот, вернусь, поселюсь здесь дождливой осенью или морозной зимой на недельку и буду кайфовать и рассматривать черно-белый город. Может, опять унесет меня в сверкающий папоротниковый лес…
Итак, где же мой дом был? Вот тут он стоял! Точно. На раскуроченной старой кирпичной кладке в пятнах необлетевшей штукатурки (это за столько-то лет!) где на уровне второго этажа весело жужжит вентилятор кондиционера, отчетливо видно: отсюда отковыряли мою квартиру. Как хорошо, что по известной старой русской традиции «потемкинских деревень» внутренние стены двора не тронула косметика, и я могу дотянуться до места, где стояла родительская кровать и бабушкина швейная машинка «Зингер», дотронуться до отпечатка своей ладошки…
Грустная радость узнавания.
А может, и еще что-то осталось в моем дворе? Баркеса, например?
И я смотрю в ту сторону.
И застываю.
Чуть глубже, под молодыми деревьями, прямо на народной тропе, которая не заросла-таки, нарисовалась застенчивая стайка молоденьких ментов. Тропа, выскользнув из под их ног, уводила…
Она уводила …
(О, Создатель!)
Уводила вверх, вверх…
(Не может быть!)
По знакомому маршруту…
На Успенскую горку,
где сиял златоглавый, белокаменный
(какое преображенье!)
Собор Успенья Пресвятой Богородицы.
Новый Храм Очищения.
Духовного!
Вот и все, сказала я себе. Вполне достойный финал.
Я, как завороженная, смотрела на это трехглавое чудо.
И забавная мысль промелькнула:
А ведь он возведен во славу моей землячки Мириам, или Марии — мамы моего легендарного земляка, «той, над которою нимб золотой»
Круг замкнулся.
И снова я почувствовала себя дома. Совсем, как тогда, когда мы совершали обряд брит-мила моему внуку в знаменитой синагоге на одном из иерусалимских холмов над ущельем Ейн-Карем. Внизу, у подножья когда-то, два тысячелетия назад, процветал поселок иудейских священников — коэнов, и в семье у Елизаветы и Захарии родился мальчик Иоанн, названный в христианской традиции крестителем. Так вот, над этим местом, на вершине, расположен огромный – самый большой на Ближнем Востоке — медицинский комплекс Адаса Эйн Карем. Пол-века назад дирекция его заказала знаменитому французскому художнику из Витебска Марку Шагалу витражи для синагоги. Он их, благоговея, исполнил, и синагогу эту небольшую можно считать чудом света, ибо именно иерусалимский неповторимый свет был взят художником в соавторы. Так вот там, в библейской запредельной синеве, в пурпуре, зелени и золоте двенадцати витражных окон (по числу колен израилевых) летают витебские козочки, петухи, домики. Встреча двух моих городов в этой точке мира и подтолкнула нашу семью к решению организовать здесь мальчику Михаэлю (Мишке) союз с Б-гом .
Говорят, случайностей не бывает. Согласна.
Почему именно тем летом я оказалась в Витебске? Я как-то не задумывалась, но сестра Ада, которая помнит все, все сопоставляет и связывает, скала мне: «Знаешь, зачем ты ездила в Витебск? Зимой ровно сто лет со дня рождения папы. Хорошо, что привела могилу в порядок».
На еврейское кладбище мы с подружками отправились через день после моего приезда в Витебск – нужно было договориться с местным начальством о покраске оград, чистке надгробных камней, прополке травы на могилах бабушки и папы. «Там работают нормальные ребята, сделают хорошо и быстро за оплату в валюте» – успокоила одна из них, и не соврала.
Домик кладбищенской администрации стоит сразу налево от въезда в ворота. Пришлось подождать у запертой двери – работники зря времени не теряли, выполняли прежние заказы: время даже на месте вечного упокоения — деньги. И немалые.
Зато можно оглядеться вокруг, повспоминать…
Я огляделась, и вот:
справа от въезда на кладбище, чуть в стороне, у самой каменной стены, под деревьями стояла и смотрела на меня моя баркеса!
Помолодевшая, цвета ярко голубого майского неба! Сияющая чистотой, гордая, как стахановец на заслуженном отдыхе с почетной подработкой.
Дверь одной из кабинок приоткрыта (щеколды, как обычно, не хватает), солнечные полосы пробились из щелей на знакомый помост. Травка льнет к доскам снаружи. Шиферная крыша волнами. Красавица!
Я вдруг разговорилась с самой собой:
Расскажи – не поверят!
Жива, родимая! Нашлась!
И место какое выбрала!
Ведь столько ее бывших клиентов поселилось тут, на песковатинской боговой делянке.
Надо же, она пошла за ними, не забыла.
А куда ж ей деться?
Жизнь изменилась немыслимо. Такой научно-технический прогресс – с ума сойти! Вот прочла недавно в одном из новостных сайтов:
(привожу текст дословно)
Мясо из нечистот
Японские ученые предложили свежее решение продовольственной проблемы растущего населения Земного шара — они изобрели способ синтезировать мясо из человеческих нечистот.
Изобретателем прогрессивного способа переключения человека на замкнутый цикл стал Мицуюки Икеда, исследователь из лаборатории Окаяма.
К нему обратилось предприятие, обслуживающее канализацию Токио, с просьбой разобраться, нельзя ли найти какое-то применение гигантским массам осадков, которые приходится выгребать из труб, собирающих отходы многомиллионной японской столицы.
Исследовав накапливаемый канализацией ил, Икеда нашел в нем высокое содержание бактерий, перерабатывающих нечистоты в протеины. Выделив белки и добавив к ним усилитель реакции, ученые получили искомый результат.
В «мясе» содержится 63% белков, 25% углеводов, 3% жиров и 9% минералов. Для лучшего сходства с настоящим мясом к продукту добавляют натуральный красный краситель, а также усилитель вкуса на основе сои.
Первые добровольцы, рискнувшие попробовать результат работы ученых, утверждают, что по вкусу продукт действительно напоминает мясо. К тому же они содержат меньше калорий, чем привычные гамбургеры.
Найденный японцами способ решения продовольственной проблемы имеет определенные преимущества, отмечает сайт Inhabitat: ведь сейчас 18% выбросов, создающих парниковый эффект, приходятся на долю мясной промышленности. Кроме того, скотоводство потребляет слишком много ценных ресурсов.»
На эту тему можно шутить, сколько угодно, пожелав всем нам «Приятного аппетита!» Но мне почему-то смеяться не хотелось. Кладбищенская тишина, невинная голубизна неба и строение из такого родного прошлого, окрашенное в цвет василька, проклюнувшегося у его подножья, призывали к осмыслению внезапно возникшей идеи.
Вот исчезнет баркеса, и нас не станет. Ведь сколько тысячелетий человечество совершенствовало ретирад – от лунки в земле через общественные туалеты в Древней Индии и латрины Большой клоаки Древнего Рима – к нынешним индивидуальным ватерклозетом, умеющим проверить тебя на наличие диабета, рассказать температуру тела, окутать облаком «Шанели» под музыкальные фрагменты лучших концертов Герберта фон Карояна. То, что предложили нынешние японские ученые, сворачивает многотысячелетнюю историю туалета в свиток и определяет ей место на полке забвения. Следующим шагом, подумалось мне, станет какая-нибудь таблетка, которая все предприятия, перерабатывающие «нечистоты в протеины» построит в самом человеке, устранив тем самым нужду в мясе и вообще в еде, и, соответственно, в очищении организма. А опыты с генетикой довершат то, что, возможно, и ждет от своего создания г-дь Б-г: эта его шумная и хлопотная игрушка – человек — постепенно самоуничтожится как физическое тело за ненадобностью и превратится в некую сверхразумную точку, этакую действительно Божественную частицу. И случится это в недалеком будущем.
Уже начинается. Без всяких войн и природных катаклизмов.
Я вдруг почувствовала, что мне хочется дернуть за рукав Верку, и оглянулась, ведь самые умные и важные мысли у нас с ней когда-то рождались именно в баркесе.
Но Верки не было.
Солнце палило с такой силой, что даже мне, унесенной из действительности неожиданно интересной идеей, стало жарко. Пора было идти на поиски администрации, и мы с подружками двинулись в глубину кладбища, под деревья, меж рядами камней и мраморных плит, и нашли кладбищенское начальство. И договорились. И постояли у двух грустных и родных могил в ржавеющих оградах, смели сухие листья с надгробий, повздыхали, поулыбались, вспомнив папины и бабушкины шутки, и условились придти через три дня, когда все тут будет чисто и красиво.
Выходя с кладбища, я взглянула налево:
Пока, баркеса! Я не скажу тебе: «прощай!»
С некоторых пор я убрала это слово из лексикона.
И вот, почему: через пару лет после переселения в Иерусалим, я случайно (или не случайно) увидела нечто, что не могу назвать, определить, а иногда и поверить, что я это видела.
Однажды в шабат мы сидели за вечерней трапезой. За окнами иссяк предзакатный розово-голубой иерусалимский свет, и стекло превратилось в зеркало, за которым как-то вдруг исчезли детские и птичьи голоса. В эти минуты возникает абсолютная тишина – в синагогах уже завершилась молитва, в домах начинается ритуал благословения субботы.
Я следила за тем, как наполнялся серебряный бокал. В нем уже не осталось места, а вино, все лилось, сферически выгибая поверхность, и, наконец, нависло, не колеблясь, над пальцами, сжимавшими сосуд. Произносилось благословение: «Барух ата Адонай…» (Благословен Всевышний). И я вдруг почувствовала, что вошла точненько в тот момент, в котором уже была когда-то. Похоже, сопряжение серебра с рубином — гипнотический сплав жаркой виноградной крови и холодного металлического блеска спровоцировали это ощущение. То, что вино не выливалось из переполненного бокала, оставаясь в положении, не свойственном для жидкости, думаю, было знаком остановки времени. В окне вдруг перестали отражаться свечи и наша люстра – там происходило нечто, что я назвала бы словом «все».
ТАМ ВСЕ БЫЛО,
и была я, слушавшая ту же молитву,
сидя за столом рядом с очень далекими, но близкими мне людьми,
перед пустым прибором на белоснежной скатерти,
и так же смотрела в окно,
в котором
происходило все, что я знаю и о чем понятия не имею.
Нет, это был не мой Сад.
Это, возможно, были сонмы Садов. Всех, кто жил до меня, и быть может — после. Со всем, что с ними случилось в действительности и за ее пределами.
…Я вернулась с последними словами молитвы
и сказала «Амен!», выпив полагавшуюся долю благословенного вина.
И так хотелось рассказать о случившемся. Но я только спросила, почему вино не пролилось, ведь бокал был переполнен?
— Физику в школе учила? Закон поверхностного натяжения. Жидкость сама себя сдерживает, свою потенциальную энергию, не хочет перейти границу, упирается, искривляется… До определенного момента.
— А я думала Б-жий промысел.
— Ну, это само собой разумеется, ОН — над всем… Однако существует формула….
«Хорошо тем, кому «само собой разумеется». Кто помнит формулы, законы. А у меня вот – сплошные открытия», — подумалось не без горечи.
И вдруг осенило:
в то самое мгновение, когда я улетела в заоконную глубину и была там, где была, и видела то, что видела, я открывала для себя важнейший в моей жизни закон:
Закон Сохранения Всего.
С тех пор я больше никогда не произношу слова «прощай», считаю его неправильным, ничего не означающим – пустым.
Вот и сейчас говорю: До свидания! До встречи! Увидимся…
2012 год, Иерусалим