ЛИТЕРАТУРНЫЙ КЛУБ
АЛЛЫ НИКИТИНОЙ
Автор: Алла Никитина
В моем детском саду музыкальные занятия вела «очень хороший, заслуженный музыкальный работник», пожилая, тетенька с седой всегда аккуратной стрижкой, уложенной волнистым гребешком на куриной головке. Она никогда не улыбалась из-за всепоглощающей преданности делу. Она выстраивала нас в два ряда «по линеечке», строго оглядывала ансамбль и, наконец, взмахивала руками, что означало: начали вместе! Хор взмывал ангельскими голосами: «Ма-аленькой й-о-лочке холодно зимой». Я очень старалась, но вся беда в том, что ни ангельского голоса, ни ангельских особенностей во внешности и в поведении у меня не просматривалось. Голос низкий, диапазон небольшой, брать верхнее «до» я не могла. А когда очень старалась, то из моего горла вылетали такие звуки, что хор прекращал петь, потому что дети пугались, а заслуженный музыкальный работник смотрела на меня такими глазами, что уже пугалась я. И вот однажды, когда я в очередной раз испортила ей песню, она резко выдернула меня из ряда, отвела в сторону и громко прошипела: «Ты, не пой! Стой и раскрывай рот, как будто поешь. Ты поняла? Просто раскрывай рот, и выговаривай слова песни без голоса».
Я онемела. По-настоящему. Я не могла даже раскрыть рот – вдруг забыла, как это делается. Я была пристыжена, унижена, растоптана. Страх, начавший свое восхождение от живота, подполз к самому горлу и сдавил его так, что из глаз полились слезы. И я, видимо, взревела чудовищно, так что воспитателям пришлось вызвать папу. Тут уже испугались они – папа считался другом заведующей. Заслуженный музыкальный работник куда-то исчезла, и златозубой Рае Наумовне, пришлось сильно напрячься, и, лебезя и привирая, объяснять папе причину моей истерики.
Если бы я знала тогда, что мой низкий голос, в будущем обретет возможность в невидимом мире оседлать какие-то частоты и легко катиться по волнам от Иерусалима до моего бывшего детского сада, и даже до самой Эйфелевой башни, и вообще — по всей Европе, сквозь любые помехи. И что его определят как «радиофонный», и что дорогие радиослушатели его даже полюбят. Если бы я это каким-то образом предвидела, то, разумеется, снизошла бы до седовласой дамы с ее дурацкой просьбой. Но кто же знает в таком нежном возрасте, что пути Господни неисповедимы. Даже гений Андерсен догадался про парадокс с гадким утенком, уже будучи взрослым. Так вот, если бы я тогда понимала все это, то ответила бы заслуженному музыкальному работнику: «Не вам, глупая курица, меня учить». Но с младенчества нас зомбировали: «Взрослые всегда правы!»
И я больше не пела — аж несколько лет.
Снова петь я начала только в пионерском лагере, когда меня к великой радости «отобрали» в лагерный хор. У нас и там был «очень заслуженный музыкальный работник» с баяном. Симпатичным и его назвать было трудно, но зато он был добрый и слушал только свой баян, свесив на кнопки голову с редким серым чубчиком над красным носом, а не воспитателей, или физкультурника, когда те говорили ему, проходя мимо и морщась: «Васильевич, кончай пить это дерьмо, ты плохо кончишь, посмотри на себя в зеркало». С подачи старших мальчишек мы его между собой называли «флакон» за непреходящий запах тройного одеколона. Мне нравилось, как от него пахло, – как от папы после парикмахерской. Я тогда еще не понимала, за что «флакон» получил свою кличку и почему он всегда такой красный и задумчивый. Да и представить себе не могла, что одеколон можно применять не по прямому назначению.
Однако дело свое Владимир Васильевич знал. Хор довольно часто гастролировал. В лагерь подавали грузовик, в кузов закидывали сено и лапы свежего папоротника, и мы сидели или лежали вповалку, пока наше транспортное средство скакало по ухабам лесных и проселочных дорог. После бурных весен и летних гроз они превращались в нечто неописуемое, часто непролазное, и только мастерство бывших фронтовиков-шоферов, привыкших к разбомбленным дорогам, и великое сочувствие ангелов-хранителей спасали наши невинные души. Сама езда была интегральной составной общего праздника гастролей. Те, кто постарше, ловили кайф от неожиданной перетасовки тел во время девятибалльной качки. Визг и хохот перекрывали шум мотора, и если бы не вдруг появлявшийся асфальт шоссе, мы бы наверняка лишились большего количества голосов задолго да выступления.
А хор наш выступал всюду, где мог выступать хор пионерского лагеря. Например, в районном доме инвалидов, в городском доме престарелых, в соседнем пионерском лагере и на колхозной сцене перед киносеансом. И всюду Владимира Васильевича знали, потому что и там он руководил хором или вокальной группой, когда кончались летние каникулы. Нас всегда хорошо принимали, и часто после концерта награждали теплыми пончиками с яблочным повидлом.
Я возвышалась «в альтах» во втором ряду, стоя на стуле или на скамейке, что было, надо сказать, небезопасно. Поднимались мы вверх дружно взявшись за руки на «флаконово»: «Раз, два, три! Оп!» И так же спускались – все вместе. Получалось очень эффектно – так говорили. Но если бы кто-то один почему-то как-то случайно не удержался и потянул за собою остальных — было бы весело. Томка Андрияшина всегда находилась рядом, у нее тоже оказался второй альт. Эта веселая девчонка, жила себе без всяких комплексов под защитой брата-близнеца, – такого отчаянного драчуна, что старшие мальчишки приняли его в свою компанию. Мне, заброшенной родителями в лагерь далеко от двора, скрашивало жизнь то, что рот у этой девочки, с которой нас поставили парой, постоянно был растянут от уха до уха, а голос звучал хрипло от вечного покатного смеха. Ее веселило абсолютно все, и я тоже. Она отдыхала только, когда спала.
Однажды мы поехали выступать в районный дом престарелых. «Там живут очень пожилые люди, постарайтесь сделать им приятно», — настраивал нас Владимир Васильевич. По интересному стечению обстоятельств дом престарелых стоял неподалеку от некогда разрушенной церкви, рядом с которой чернели несколько покосившихся крестов. Их было видно из окон актового зала. В таких вот декорациях должен был проходить наш концерт.
Занавес раскрылся, мы, сделавшие «стойку» после «Оп!», увидели со сцены полный зал дедушек и бабушек в платочках и фуражках. Они радостно хлопали нам и улыбались беззубыми улыбками, в платьях и костюмах в тон стенам, выкрашенным мрачно-зеленой, масляной краской. Начинался концерт премьерой песни, недавно разученной, она мне жутко нравилась — такая жалостная, такая плавная, такая не похожая на все другие. Исполняли мы это произведение на три голоса. На репетиции получалось просто замечательно. Слова песни я помню до сих пор.
Над могилой совы кружат
И кричат они во сне
Мертвецы одни не тужат
На проклятой стороне
Припев: «тумба-тумба-раса,
Тумба-тумба раса
И одинокий голос, как бы издалека, эхом, должен был тянуть:
А-а, а-а-а-а!
Это был голос девочки Мани, высокий, как у оперной певицы. Красиво получалось. Она училась в музыкальной школе игре на пианино, за что была очень уважаемой и по праву занимала ближайшее место к телу дочери заведующей нашего пионерского лагеря. Маня забавно картавила букву «р» — совсем, как моя бабушка, когда говорила на идиш, однако это не мешало ей петь сольно много разных песен на концертах по случаю открытия и закрытия лагерных смен. Ну, например, «Ой, махорочка, махорка! Породнились мы с тобой…»
Свет погас в зале, Владимир Васильевич развернул баян, тряхнул чубчиком, и мы запели. У меня мурашки по спине, так слаженно и тревожно неслось наше
«тумба-тумба-раса,
тумба-тумба раса.
И вот уже должен был зазвучать одинокий женский голос
А-а, а-а-а- а!
А он все не звучал. А мы все пели и пели припев, как мне показалось, бесконечное количество раз. Я отчаялась – неужели Маня забыла?! Какой позор! Я решилась исправить ошибку. И по зову души неожиданно для себя затянула:
А-а, а-а-а-!
«Флакон» тут же обнаружил, откуда звук и вытаращил глаза из-за мехов баяна. Хор дал сбой. А в самое мое ухо ворвалось хриплое шипение Андрияшиной: » Заткни фонтан, дура!»
Я чуть не свалилась со стула – так неожиданно и грубо Томка вторглась в лучшие мгновения моей жизни. Сама же, задыхаясь от смеха, она медленно сползала на корточки, а на пол по ногам из под ее платья текла тоненькая струйка.
Мы были наказаны и весь остальной концерт провели, рыдая от неуемного хохота, в пустом помещении за сценой.
И снова я «заткнула фонтан» на пару лет – не пела, увы!