ЛИТЕРАТУРНЫЙ КЛУБ
АЛЛЫ НИКИТИНОЙ
Автор: Алла Никитина
Первый и последний раз он приснился мне в суматошные дни работы на Витебском телевидении. Замыслов всегда была куча и по большей части невыполнимых, что выматывало и злило – условия не позволяли. А те, что воплощались, как правило, не удовлетворяли, хотя и стоили немалых физических и душевных сил. Кроме того, личная жизнь в тот период запутывалась и стягивалась в разбухающий нервный узел. Угла своего не имелось, а очень не хватало – расслабиться негде. Весь этот груз становился неподъемным, его надо было сбросить, хотя бы на время, чтобы передохнуть. Требовался отдых и немедленный, но возможности не представлялось.
Спасение пришло вдруг. Во сне.
Я оказалась в квартире моего детства, впервые после того, как мы оставили ее во имя лучшей жизни. От свежевыбеленных стен с голубым узорным накатом, от гардин, скатерти, покрывала на родительской кровати шло тихое сияние – так выглядело обычно утро конца апреля в нашем доме, вымытом мамиными руками и мощной струей терпкого весеннего воздуха, подкрашенного небесной голубизной и подогретого солнцем. Все осталось на своих местах: наклонное зеркало вместило крышку радиолы, стоявшей под ним, круг стола и большую китайскую зеленую вазу на скатерти, а над ней оранжевые кисти абажура перебирал ветерок из открытой форточки. Крахмальные салфеточки на полках спинки моего черного дерматинового дивана прижимали: голыш Таня своей розовой целлулоидной попкой, мраморное стадо слоников и небольшое радио в деревянном футляре.
Я взяла книжку с пятнистой бамбуковой этажерки, на потрепанном корешке еще можно было прочесть: «Л.Н. Толстой. Воскресенье». Раскрыла на загнутой желтой, странице, где Катюша Маслова, изображенная Леонидом Осиповичем Пастренаком и закапанная слезами моей бабушки Любы, ждет своей горькой участи на скамье подсудимых.
За хрустальными полосками окошка шифоньера просматривалась сахарница, полная искристых кубиков, рядом щипчики – тоже бабушкины. Захотелось чаю, я пошла на кухню, и все, что хочу, все, что люблю – бабушкино печенье, и куханы, и брусничное варенье в баночках, перевязанных белым лоскутом – все было там. Пахло медом и корицей.
Тишина стояла необыкновенная, не та от которой глохнешь, нет. Тишину в моем сне можно было слушать, как музыку. Мысль о том, что у меня есть, наконец, дом, что он пустовал все это время и ждал меня, так неожиданно возникла и была такой желанной, что я рассмеялась. И стало ясно: вот оно, счастье. Да-да, я не представляла даже, что так хорошо бывает, что душа может перестать маяться, метаться, уставать. Что слово «гармония» не просто искусствоведческий термин. Я понимаю: вот она, настоящая, осязаемая, наполняет меня и все пространство комнаты. Я, наконец, получила покой, и пришло расслабление, какого раньше не знала. Я легла на родительскую кровать, почти не измяв жестковатую от крахмала тканную капу, утонула в мягких больших подушках и, счастливая, растворилась в дарованной благодати.
Сон был настоящим подарком. И едва ли не самым дорогим на тот момент жизни. Все неприятности постепенно рассосались, растворились во вчерашних днях, а сон остался. Он больше мне не снился. Но я всегда могу войти и отдыхать в моем доме, когда устану. Могу восстановить атмосферу во всех подробностях и постепенно, хотя бы на короткое время, пожить в ней, выдернув себя из суеты и, таким образом, победить время.
Вот оно — победить время! Не для того ли нам дана память и возможность фиксации всего, что вокруг, чтобы в любой момент на простирающейся вширь и вдаль дистанции отпущенных лет, воспользоваться тем, что дорого, что лечит, что возвращает уставшую и постоянно убегающую от безумного шума и мельтешения душу. Может, это и есть так называемое дарованное время, а не только линейно отмерянные годы между датами рождения и смерти. Ведь у каждого есть свой Сад, Запущенный Сад Величин, без горизонтов и все-таки обозримый, в котором шелестит и плещется, таится и искрится то огромное, что мы привыкли называть словом «время». Только надо уметь входить в него и жить, где хочется и как хочется — в прошлом, далеком и недалеком. И, может быть, прожить то, что не прожито. И никто не помешает – вот она, истинная свобода.