ЛИТЕРАТУРНЫЙ КЛУБ
АЛЛЫ НИКИТИНОЙ
Автор: Алла Никитина
Однажды я услышала, что родилась в рубашке.
Возвращались мы с папой домой из детского сада. Как раз в ту пору меня обуревали страсти по «Орленку» – велосипед с таким названием купили соседу Славке. Как мне хотелось иметь такой же! Славка давал покататься, но всего один круг по двору. Двор-то маленький, только сел, пару раз крутанул педали – и уже слезать. Но Славка закрыл для меня прокат после того, как я, виляя рулем и не умея остановиться, въехала сзади между ног какому-то шедшему в баркесу дядечке. Тот так орал, что я бросила несчастный велик на землю и убежала прятаться домой.
Я мечтала об «Орленке» днем и ночью, рыдала в подушку, грызла ногти, перестала есть и соображать. Я хотела! И ничего с этим не могла поделать, я умоляла родителей купить мне велосипед, а они каждый раз находили какие-то глупые доводы:
— Здесь кататься негде, а на улицу я тебя не выпущу! — это мама.
— Учись хорошо, как Славка, тогда и тебе купим, — это папа.
— Но ведь я еще в детском саду! – возмущалась я
— Вот именно! Но на будущий год пойдешь в школу, окончишь первый класс на отлично, и мы купим тебе на день рожденья … что-нибудь.
— А-а-а! О-о-о! Купите велосипед, ну, пожалуйста-а-а!
Я обиделась на всех, и очень себя жалела. Упорно пыталась возводить стенку между мной и родителями, мне, помню, нравилось возвращаться к одной и той же мысли: как же я одинока, несчастна, и как хорошо было бы умереть и так всем отомстить.
И вот однажды идем мы с папой из детского сада, дворами, срезая путь, он впереди, я сзади, на расстоянии — мол, и сама могу дойти, мне никто не нужен. Вдруг, папа резко оборачивается, глаза страшные, подлетает ко мне, хватает за руку, и я лечу за ним в сторону. В это время рядом рушится наземь деревянный столб, цепляясь всеми своими проводами за крыши каких-то строений, обламывая ветки деревьев. Так неожиданно… Я ничего не понимаю. К нам приближаются другие прохожие, и папа машет им: не подходите! Провода шевелятся у моих ног.
— Не трогай ни в коем случае! В сторону! Все в строну! — кричит папа. – Убьет током! Задержите людей, я позвоню в аварийную службу!
Он, не выпуская моей руки, несется к телефону-автомату.
Все обошлось. Но папе это стоило нервов. Дома он рассказал, что уловил вдруг странный звук за спиной — треск дерева, каким-то чудом понял, что происходит. Обернулся и увидел, как подгнивший старый столб электропередач наклоняется и падает прямо на меня.
— Она родилась в рубашке.
Это про меня.
— Как это? Такого не бывает, дети рождаются голыми!
— А ты в рубашке, — смеется мама – акушерка приняла тебя, подняла и показала мне: «Девочка у вас! В рубашечке родилась! Счастливая будет!»
Столб, который я призвала на свою голову, был поставлен известным витебским купцом первой гильдии Израилем Вульфовичем Вишняком за сорок лет до моего рождения. Вишняк получил подряд на освещение части города электричеством. Уважаемый всеми человек состоял членом особого присутствия Витебской казенной палаты, членом правления общества пособия бедным больным евреям, членом-соревнователем комитета народной трезвости и еще, и еще, и еще. Но самое главное, он был председателем еврейского похоронного общества 1-й и 2-й части Витебска, куда входила и моя улица Суворовская. И уж если я мечтала о пышных похоронах, где «РЫДАЮТ ВСЕ!», этот добрый человек, думаю, мне бы их устроил, поскольку я, бедная девочка, была пристукнута его столбом. И наверняка выплатил бы моим несчастным родителям компенсацию, а моей сестре подарил бы «Орленок». Но это – если смешать времена в моем Саду.
Все обошлось. Повзрослев, вспоминая этот случай и другие, ему родственные, я поняла: если ты слишком хочешь чего-то – получишь. Ты готова была умереть и так отомстить родителям? К твоим услугам давно приготовленный столб. Или кирпич. Или грузовик… Сила желания, как ураган – так завертит – не выбраться.
Хоти осторожно!
Чем взрослее я становилась, тем меньше мы с папой понимали друг друга. Я вычерчивала свою траекторию жизни. Ему она не нравилась. Боялся чего-то? Не знаю. Может, я действительно была его кривым зеркалом? Мы разбежались на слишком большое расстояние и на слишком долгое время.
Сегодня я понимаю, какова цена непочтительного отношения к библейскому учению и одной из главных его заповедей: Чти отца твоего и мать твою, дабы продлились дни твои на земле, которую Яхве, Бог твой, дает тебе (Исх. 20:12). Она стоит под номером пять, раньше, чем заповедь «не убий». Может быть потому, что не «чтить» – значит – убить? Убить в себе. И в наказание — сократить дни свои на земле. Я сократила. В ретроспекции. И получила в отмщение обрубок дерева, которое называют генеалогическим. Я ничего не знаю о своих предках.
Общение наше состояло, как правило, из трех слов: «Как дела?» – «Нормально!»
Наказание свершилось. И наказана не только я, но и последующие поколения, от меня идущие.
Имеется слабенький оправдательный момент. Я боялась его спрашивать, зная, через какие муки он прошел, и как упорно молчит об этом. Но ведь можно было напрячься и как-то аккуратно, не задевая больные точки, вызвать воспоминая и ему приятные. Я ведь профессионал.
Но этого не случилось.
Да, еще была тетушка Рая, папина родная сестра, младшая. Можно было ее поспрашивать. Но именно ее я внутренне отвергла, тоже, значит, убила, следуя лживой заповеди «абстрактного гуманизма». И только спустя много лет поняла, насколько была незнакома с самой собой, какими поверхностными были представления мои о выборе, о принципах, о границах между правдой и неправдой, о добре и зле.
Тетушка с мужем приезжали к нам очень редко. Я видела ее, может, раза два. Они жили в далеком Ленске, прямо на берегу реки Лены, где зимой, по словам их сына и моего двоюродного брата, Эдика, «плевок замерзает на лету». Их сослали в Якутию после войны по чьему-то навету, потом, правда, реабилитировали и даже фотографии в каком-то из партизанских музеев повесили, но в Белоруссию они уже не вернулись – «не тот климат». Родили пятерых детей, выстроили большой двухэтажный дом с приусадебным участком и теплицами, где по гордому замечанию дяди Вани: «Помидоры у нас с голову младенца! У нас у первых в городе. И все – Рая. Она держит дом и хозяйство в кулаке. Дети – шелковые». Кулак у тети Раи такой маленький, что муха едва поместится. А она сама – ну прямо постаревшая барышня пушкинских времен. Волосы черные с блеском, без седины – на прямой пробор, лицо – точно перышком выписано, изящно вырезанные тонкие ноздри, брови смоляной дугой, маленький рот. Красавица! Правда, располневшая и постаревшая. Какой она была, можно представить себе, рассматривая фотографию младшей дочери –двадцатилетней учительницы Наденьки. «От женихов – отбоя нет, но она – скромница!» – по словам отца.
Красота тети Раи оказалась в прямом смысле слова убийственной. За несколько лет до войны она вышла замуж за витебского оперуполномоченного Ивана Игнатовича Внаровского, родила сына Эдика. В июле 41-го немцы вошли в Витебск, евреев согнали в гетто. И вот тут все началось. 16 сентября 1941-го в местной газете «Вiцебскiя весцi» опубликовали объявление: «Усiм грамадзянам нежыдоускага паходжання сурова забараняецца знаходжанне на тэрыторыi Гэтто. Адначасова yciм жыдам забараняецца хаджэнне па няуказанай iм тэрыторыi. За парушэнне вiнаватыя будуць пакараны. Крымiнальны аддзел горада Вiцебска». Семье пришлось разделиться: дядя Ваня – за пределами гетто, тетя Рая с сыном – внутри. Оставались еще родители, мои дед Абрам и бабка Алта. Их-то и перепрятывал каждую ночь нееврейский зять, переводил из дома в дом, собираясь при удобном случае забрать Раю с Эдиком, зайти за стариками и увести в лес, где уже собирались такие же, организовывались для выживания, а затем и партизанской войны.
В тетю Раю влюбился полицай. Он ходил за ней по пятам, уговаривая жить с ним — не знал, с кем имеет дело. Но быстро понял, что ничего не выйдет. Получив двойной удар – по яйцам и по самолюбию, пообещал, что отомстит. И отомстил. Проследил, куда зять прячет родителей жены. В ту ночь, когда Рая с сыном и мужем подходили к дому, где их должны были ждать старики с уложенными в котомки вещами, готовые к побегу в лес, трагедия свершилась. Полицай с пьяной бражкой выволокли стариков из подъезда и тут же расстреляли. Дочь все это видела, спас ее, полагаю, удержав от безумного порыва, маленький сын, и они втроем исчезли, не дав себя обнаружить.
Когда в 44-м Витебск освободили, начались полевые суды – разбирались с нацистскими приспешниками, которых было немало. Попался и влюбленный полицай-убийца. Тетю Раю пригласили привести приговор в исполнение, на что она, нисколько не робея, согласилась. Точным ударом маленькой но сильной ножки, окрепшей в долгих партизанских переходах с ребенком на руках, она выбила скамейку из под ног человека с веревкой на шее.
Примерно так мне описали историю мести тети Раи. И я, вместо того, чтобы подойти и поцеловать ее, решила, что она поступила бессердечно, и, более того, страшный человек, негуманный. Мы не общались. Правда, по другим причинам, просто не виделись – я уже училась в Минске, а Внаровские приезжали в Витебск к моим родителям. Но я и не горела желанием встретиться.
Как же мне теперь стыдно вспоминать себя тогдашнюю. Убивают твоих деда и бабку, беспомощных перед вооруженными громилами. Убивают на глазах у дочери с младенцем на руках. Та видит и не может помочь. Поставь себя на ее место, хотя бы попытайся: каково жить с этим кошмаром дальше? Может быть, только удар по скамейке и прервал его?
Чтобы стыд этот возник, мне следовало увидеть взорванные автобусы в Иерусалиме, детские трупики с перерезанным горлом в соседнем поселении, тела школьников возле тель-авивской дискотеки, искромсанные взрывом мусульманского героя, спешащего к семидесяти девственницам.
Не слишком ли много, чтобы понять: гуманизм – красивое слово, но к убийцам отношения не имеет.
Я не знаю, жива ли тетя Рая, хотя дожить до 120-ти – в ее духе. Может, и встретимся когда-нибудь, хотя бы в моем Саду. И вот тогда я подойду к ней, возьму её маленькую ручку в свою и поцелую.