ЛИТЕРАТУРНЫЙ КЛУБ
АЛЛЫ НИКИТИНОЙ
Автор: Алла Никитина
Жизнь во дворе чаще всего вспоминается на фоне летнего пейзажа. И это понятно: все остальные времена года – детский сад, а позже – школа. Но и в другие сезоны наш двор не впадал в спячку. Зимой, например, после большого снега тропа в баркесу становилась санным путем. Где-то на уровне Динкиной лестницы шел спуск метров тридцать, а за ним – подъем. Такая топография давала возможность разогнаться от подворотни по прямой, затем быстро лететь вниз и к концу пути, на подъеме, сбавить скорость, чтобы не вылететь в открытый космос. Катались мы под наблюдением взрослых, сооружали длинный поезд из санок, и это было настоящим счастьем единения. Мамы в валенках, подняв меховые воротники своих пальто, прятали руки глубоко в муфты, перебрасывались шутками, смеялись, любовались нами, подпрыгивая и вертясь, чтобы согреться – они ведь были совсем еще молодыми, им, наверное, тоже хотелось вот так, как мы… Папы помогали тащить наверх санки. Мы валялись в сугробах и походили на снежных баб с намалеванными помадой щеками и морковными носами. Визг, смех, радость. Но это по вечерам и выходным.
Днем, когда родители на работе «делать поезд» было опасно. Тот двор имел спуск покруче – тамошние пацаны оказывались в стратегическом преимуществе. Их разведка доносила, о готовности нашего санного состава к спуску. И, когда мы съезжали вниз, они, стоя на своих санках или на рогозе, рассчитав момент, стремительно неслись, чтобы врезаться в середину и перевернуть все наши санки сразу. Мы оказывались внизу, в одной большой спутанной веревками куче, а они – сверху. И хорошо, если отделывались синяками. Иногда тропа эта злополучная покрывалась алыми пятнами…
После легкой оттепели и следующих за ней заморозков по тропе можно было кататься на коньках, или просто на ногах – до самой баркесы. Дух захватывало от скорости, которую развивали мальчишки.
В такие дни возникали настоящие проблемы у наших родителей с выносом помоев, у бабушек и дедушек, и у работников близлежащих артелей – поход в храм очищения превращался в сплошное кино с Чарли Чаплином. Стоны и охи пугали ворон, и те, громко каркая, взмывали на крыши или карнизы, откуда с любопытством наблюдали, как тетенька или дяденька, рухнув на задницу, стеная от боли, ползет к баркесе. Когда мы, дети, подросли, вступили в пионеры и стали более сознательными, то организовали дворовую «армию спасения» посетителей нужника в дни экстрима. Я прослужила в ее рядах всего одну зиму, и мы переехали.
Конечно же, двор преображался в праздничные дни. Первое мая, Седьмое ноября, Новый год, 8-марта. Прежде всего – запахи и ароматы. Они вылетали из всех форточек. Примусы и керогазы на общих кухнях гудели без остановки уже за несколько дней до красного числа в отрывном календаре. Бурлили выварки с бельем, клокотали кастрюли, туго набитые свиными и телячьими ножками для холодца, пыхали чаны с карпом, луком, лавром и английским перцем. Пузырилась в чугунах томатная трясина с голубцами. Топились печи, в них вырастали булки и пироги с маком, повидлом, изюмом, курагой, пахнущие гвоздикой леках и медовые тейглах. Все друг друга приглашали «попробовать, вдруг чего-то не хватает?». А на самом деле — продемонстрировать роскошь праздничных семейных пиров. Она доставалась с трудом – в те времена очереди были частью нашей детской жизни и распорядка дня, никто и не думал протестовать: отстоишь — дома будут хлеб, сахар, мука, а потом – гуляй себе. Остальное – свежая рыба, язык, тушенка в банках и другие «элитарные» продукты «доставалось» или привозилось из московских командировок. Что-то выдавалось на производствах в особых пайках. Завторги, завбазы, завсклады, завмаги, завотделом были в особом почете — каста, а директор рынка – ну просто какая-то засекреченная фигура, глава Ордена. Даже продавцы и буфетчицы гораздо чаще облучались улыбками покупателей, чем близкие родственники. Бабушка славилась умением готовить, и это спасало, потому что в нашей сильно поредевшей после войны и разбросанной географически семье завидной в коммерческом смысле родни не было.
Итак, жизнь в канун праздников, можно сказать, густела – все были при деле ежеминутно. Мама обычно стирала в тазу гардины и гладила рубашки и платья «на выход». Бабушка, периодически меняя вахту у плиты на швейную машинку, варганила женской половине дома «что-нибудь освежающее».
— Теть Люба, мне только встрочить беленький воротничок с кружевами!
— Где ты была раньше? Когда я теперь успею, Таня?!
Алешкина мама, окая, по-волжски растягивая слова, предлагала бабушке «забрать девок» к ней домой — дверь в дверь, трепала меня по щеке: «Будешь моей снохой?» Целовала в смуглый лоб Адку — «И ты – тоже будешь?» и подталкивала к выходу.
Я, задумалась:
— «А что такое «сноха»?
– Ну, невесткой? Ну, за Алешку-то замуж хочешь?
Тогда я еще замуж не хотела, потому что была маленькой, а маленькие не женятся, я это знала. Но позже, где-то в средних классах школы я в Алешку действительно влюбилась и ответила бы на ее вопрос положительно – он стал очень симпатичным подростком, хорошо учился, был такой положительный в сером своем шерстяном форменном тщательно отглаженном костюмчике с широким ремнем, спортом занимался. А меня он вдруг перестал замечать, я училась на класс младше, и вообще… Жили мы уже в разных концах города, тетя Таня была недосягаема – поделиться не с кем, даже Верке не расскажешь – это ведь очень унизительно, когда ты в кого-то влюбилась, а тебя не замечают. В общем, так и пропала, прокисла во мне эта самая любовь.
Итак, вопрос, хочу ли я быть ее снохой, повис тогда без ответа. Но мне запомнился. И сегодня я могу на него ответить. Только слово «хочешь» в этом вопросе, следует поменять на слово «можешь».
Вот я беру тетю Таню за руку, и мы с ней выходим из комнаты дома номер 15 по улице Суворова, где голова к голове играют на большом ковре Алка, Алешка, Адка и Сашка, прямо в мой дремучий Сад. И попадаем в другую эпоху нашей жизни. И вон они, ответы! Как бы сами по себе существуют. Алеша, красивый юноша, выпускник военного училища, ведет в ЗАГС под руку свою бывшую одноклассницу Ирину Гаврилову. Несуетливая, не рыжая – русая, достойная отличница, с толстой косой до самой талии, она похожа на Родину-мать, или на русское поле. Эдакая девушка-песня. Девушка- Волга. Мне она всегда нравилась.
— Тетя Таня, — говорю я. – Вот какая у вас сноха! Нравится?
Тете Тане нравится.
— А вон та девушка с лохматой стрижкой, под лестницей в курилке, с сигаретой в зубах и со своей подругой Кузей, у которой, присмотритесь, в руке бутылка «Ркацителли» за 99 копеек, потому что Кузина очередь сейчас глотать кислятину. Да-да, та. Нравится? Это я, теть Тань! Нет, не вру, это я. Хотите, чтобы эта девушка стала вашей снохой?
— ?
— Да нет, не такая уж эта девушка «я» плохая. Учится на факультете журналистики в университете. Почему пьет и курит? Да с горя. Через пару минут, по звонку, надо идти в аудиторию на лекцию по научному коммунизму, слушать очередного толмача, а у фрондирующих студенточек, начитавшихся Ремарка и Ницше, идиосинкразия к этой науке, вот и лечатся. А у Алешки с этим как? Наверняка, все в порядке. Теть Тань, а теперь посмотрите в другую сторону, пошли туда!
И я веду ее по Иудейским холмам мимо подсолнуховых полей и виноградных плантаций на восток, к себе в поселение под Иерусалимом, мы стоим на краю его, а на горизонте, всего в какой-то паре десятков километров — Иудейская пустыня.
— Огромно-то как! ИзраИль это, говоришь, Алка? Вот уж не думала!
А потом — Эйлат, и в стеклянной капсуле лифта «Царицы Савской» устремляемся вверх, сквозь все этажи гостиницы. Прямо перед нами открывается — «Красота-то кака-я-а-а, Алка!» – бирюзовый залив Эйлатский, где слева по берегу, у подножья Эдомских гор распласталась иорданская Аккаба. А там, где вершины плавно спускаются к югу, распрямляя горбы, начинается плоский рельеф Саудовской Аравии. Справа, в дымке, Египет и Синай.
— Алешка рассказывал вам, что бывал в этих местах? Когда? Ну, когда он стал военным советником, учил египтян убивать израильских агрессоров советским оружием. Не рассказывал? Ах, да, это же военная тайна. А сколько у вашей снохи детей? Вон они, двое, так похожи на Алешу и Иру. Все по формуле. … Мне рассказывали, он в 90-м вернулся из Ирака с женой, был в нашей школе на вечере встречи. А давайте посмотрим. Вон они с Ирой.
— Где? Да это не он! Это не может быть он. Мой Алешка здоровяк, а этот еле ходит…
Я спохватываюсь, что я делаю! Зачем я ей ЭТО показываю?
— Ах, да, теть Тань, я ошиблась.
И я увожу ее в другое время и в другое место.
В 90-м году Алексей Шестаков, молодой сорокатрехлетний успешный военный чин умрет от какой-то странной болезни. На традиционном сборе бывших учеников нашей школы они с Ирой встретят свою одноклассницу Маю, которая сообщит им, что на днях уезжает в Израиль. Ира схватится за голову: «Нет, Мая! Куда ты едешь?! Мы только что вернулись из Ирака! Садам хочет уничтожить Израиль! Сказал, что сотрет его с лица земли!» Но Мая уедет. Саддамовские ракеты будут рушить дома в сионистском государстве, однако с Б-жей помощью никого не убьют. Мы будем ходить с противогазами на работу, в кафе, в ульпан — учить иврит, пугаться взрывов, и дышать в резиновые трубки под маской, но никто не погибнет… А однажды мы с Маей встретимся в лесу Бен-Шемена, на веселом сборище земляков-белорусов и, как ни странно, узнаем друг друга. И, когда я спрошу ее об Алешке, она расскажет мне про последний традиционный сбор. «Он смотрел на всех нас, и, казалось, ничего не видел – такой у него был взгляд… больной.»
— Теть Тань, вон мой внук в военной форме. Это старший, за ним еще, но они пока совсем маленькие.
И мы возвращаемся с тетей Таней в мое поселение, сидим под развесистой акацией в моем палисаднике, рядом плечистый бородатый мужик окучивает розовый куст. Мы пьем растворимый кофе с молоком и бегале – еврейский вариант бараночек или сушек.
— Это твой, что ли?
— Да, мой
— Ну и как он?
— Да нормально.
— А он и впрямь ничего. Не русский?
— Ну, как и я.
— Но ты же русская.
— А, да! Нет! Он из Ирака, его привезли сюда годовалым. И вот, вырос…
Вечереет. В саду пахнет розами, арабским жасмином, лавандой. Тетя Таня кайфует и вздыхает…
— Как все это странно, теть Тань, Правда?
Тети Танина дверь была напротив нашей – четыре деревянных половицы коридора, по которым мы гоняли наши фантики. Шестаковы жили на общей кухне с адвокатом Жорой, его женой Валей и их сыном Славкой, самым старшим из наших дворовых пацанов. В маленькой проходной комнате, смежной, обреталась угрюмая рябая старая дева Мария. Узкая ее металлическая кровать, стоявшая в углу рядом со входом комнату Шестакоых, была застелена серым солдатским одеялом и казалась затянутой паутиной. Соседки не здоровались.
К Алешке в гости я ходила с удовольствием, мы смотрели разные книжки, валяясь на большом старом ковре на полу, рассказывали всякие истории и ели тети-Танино печенье, «стряпать» которое ее научила моя бабушка. Бабушка любила открытую, с ямочками на щеках и на локтях, улыбчивую жену немолодого служащего в прокурорском кителе, учила готовить и штопать. Алешка был старше меня на год, а его братик Сашка на год старше Адки, бабушка сшила им осенние пальто и шапочки из одинаковой рыжей в мелкую клеточку ткани, и «на них любовался весь двор!»
Алешка был настоящим рыцарем. Когда он играл во дворе, мне было не страшно даже ссориться с другими мальчишками – в случае чего защитит, тетя Таня велела. Но главные его подвиги совершались во время субботних сражений в очередях за билетами в кино. На самом деле, это были и не очереди даже, а одна большая потасовка. Мы топтались у касс в кинотеатр «Спартак». Алешка, как положено, становился в конец, а по мере продвижения к окошку, он уже не стоял, а отбивался. Я переживала в стороне, видя, как крепко он сжимает в кулаке смятые рубли, выданные нам на билеты, а другой рукой и ногами отчаянно отпихивает хулиганов, пытающихся вытащить из кучи его и таких же, как он мальчишек, да еще и деньги отобрать. Выстоять было непросто, но Алешка умел, и мы всегда попадали на фильм.
Особенно хорошел наш двор к маю. Все мамы мыли рамы. Все окна сияли, отражая и славя бытие. Белизну крахмальных гардин и занавесок можно было без преувеличения назвать снежной. Двор наполнялся дыханием и лепетом вывешенного на просушку белья. Дети жили ожиданием городского парада, мечтая пройти перед трибунами в счастливо ликующей колонне с мамой и папой и помахать красным флажком стоящим там добрым дядям.
Однажды я заболела ангиной, и меня не взяли на парад. Мама, папа и Адка исчезли с раннего утра, бабушка возилась на кухне, а я настроилась тосковать на подоконнике — никого из моих друзей в этот час во дворе не должно было быть, все на демонстрации. Окна со вчерашнего вечера были наряжены в крахмальные и подсиненные гардины. На круглом столе в центре комнаты красовалась новая китайская скатерть с сиреневыми и розовыми цветами, гигантскими и незнакомыми – предвестница праздника. На полочках высокой спинки черного клеенчатого дивана, на котором я спала, пенились кружева салфеточек, вчерашним вечером разложенные мамой. Но вся эта красота никак не соответствовала моему настроению. Я забралась на подоконник и собралась тосковать и жалеть себя.
Напрасно — двор бурлил. В день, когда пролетарии всех стран объединяются, скучно быть не может. С улицы доносились звуки фабричных и заводских оркестров, возглавлявших колонны рабочих и служащих. Из открытых окон гремело радио – там диктор Юрий Левитан от имени родной Коммунистической партии и правительства приветствовал славных тружеников необъятной Родины. Во дворе появились незнакомые веселые люди.
Трое веселых дядечек пристроились на скамейке под нашим окном.
— Девочка, хочешь подержать вождя революции? — один из них протянул мне транспарант с дедушкой Лениным. Я была счастлива, неожиданно я тоже участвовала во всеобщем празднестве. Настоящий транспарант! Не какой-нибудь там детский флажок, или ветка с наклеенными цветами! Я с радостью потянулась за древком, хотя бы подержать, но вождь революции оказался тяжелее, чем я думала, и грохнулся лицом об землю. Дяденька только сказал: «Твою мать!», но не ругался, быстро поднял плакат, прислонил к стене нашего дома и присоединился к товарищам, которые откупоривали бутылку. Веселье пролетариев всех стран распространилось и на меня, и я, помню, запела вместе с радио: «А ну-ка девицы, а ну, красавицы! Пускай поет о нас страна!». Дяденька с бутылкой услышал и радостно подхватил. » Тарам-тарам-тарам! Пускай прославятся среди героев наши имена!»
Еще мгновенье и меня бы смыло с подоконника волной всеобщего ликования, но тут появилась бабушка, выглянула во двор, и уперлась грудью в протянутую бутылку: «Присоединяйтесь, мамаша! Стакан есть? Одолжите, пожалуйста!»
Стакан бабушка принесла, сказала, что могут не возвращать, а вот «присоединиться» отказалась. Посмотрела на меня, улыбнулась и спросила: «Может, ты хочешь?» Потом пощупала мой лоб, покачала головой и сказала: «Иди лучше в постель, у тебя температура поднялась».
— Бабушка, а куда это они?
Из нашей подворотни просачивалась во двор негустая но непрерывная струйка демонстрантов. Народ семенил по тропе к баркесе, на ходу сворачивая знамена, и почти никто – в обратную сторону.
– Бабушка, как они все там поместятся?
— О-о! — невразумительно отвечала бабушка.
Только спустя лет десять, в старших классах школы, я поняла это бабушкино «О!» — я точно так же сигала с друзьями из плотной, промозглой от дождя ноябрьской колонны в свою бывшую подворотню, оттуда напрямик, по кирпичной стенке помойки – на Успенку. И уже оттуда – с друзьями к кому-нибудь живущему неподалеку – пировать.
Все близлежащие улицы перекрывались милицией, пытаясь предотвратить утечку демонстрантов.
Первомайский двор становился тесен. После парада родители не спешили расходиться по домам, не смотря на вкусности и наших бабушек, которые их там ждали. Все были радостно возбуждены пролетарским братанием и делились впечатлениями утра, отлично проведенного в краснознаменных колоннах. Мужчины слегка покачивались и обнимали чужих жен, те игриво сопротивлялись: «Ай, Миша, перестань! Ха-ха-ха!» Так, примерно реагировала блондинка Розка Тамарченко со второго этажа – жена дяди Васи, редакционного фотографа и мама кривоногой Ольки. А дядя Вася пытался обнять мою маму: «Ну, Розочка, иди ко мне! Мишка, у нас один букет на двоих! Ты посмотри, какие бутончики! Хо-хо-хо!» Мы, дети, вертелись тут же под ногами и подхихикивали, нас трепали по щечкам, или щипали, что не очень приятно, а иногда целовали, что еще противнее, потому что губы у дядек были мокрые, и от них несло перегаром.
Наступал момент, когда музыка уличных маршей перекрывалась песнями из патефона Нинки-хромоножки. Патефон выставлялся на подоконник, и Нина ставила пластинки, которые все во дворе очень любили и песни знали наизусть.
«По-омнишь ли ты-ы, как мы с тобою броди-и-ли?!» — пела красивым голосом певица-тетенька. А ей отвечал певец-дяденька тоже красивым голосом: «По-омню ли я? По-мню ли я?» И все во дворе подпевали, раскачиваясь, и переглядывались, прямо-таки, как артисты. И мы тоже. Я очень старалась.
Я вообще любила петь, но моя любовь была поругана сначала музыкальным работником в детском саду (я даже имени ее не запомнила от обиды), а потом и Томкой Андрияшиной, подружкой по пионерскому лагерю.