ЛИТЕРАТУРНЫЙ КЛУБ
АЛЛЫ НИКИТИНОЙ
Автор: Алла Никитина
Однажды в такой вот сырой мартовский вечер я узнала, что моя мама – легкомысленная, и что до папы ей дела нет. За ужином, когда оранжевый свет абажура забрезжил над тарелками, мама рассказала, как она шла утром на работу через Двину, лед трещал у нее под ногами, и она перепрыгивала через трещины.
Зимой по Двине спокойно передвигались машины, расчищались катки, люди протаптывали тропинки на «ту » сторону и так сокращали путь до работы и назад, домой. Но в какой-то момент движение машин прекращалось, а это значило, что и люди должны поостеречься, что вот-вот в верховьях начнут взрывать лед.
Рассказывая об утреннем приключении, мама посмеивалась, а папа перестал есть, посмотрел не нее грозно, а потом сказал:
— Какая ты все же легкомысленная! Я понимаю, до меня тебе дела нет, но у тебя двое маленьких детей. Неужели тебе их не жалко?
Двое маленьких детей – я и Адка – посмотрели на маму, а она – на нас, по очереди. Потом – на папу.
— Ладно, хватит. Я просто не думала, что лед стал таким хрупким.
— А ты вообще когда-нибудь думаешь?
Мы снова посмотрели на маму: она когда-нибудь думает?
Папа встал из-за стола, оделся и вышел, а мама начала уносить в кухню тарелки и чашки.
— Что, дед Мазай тебя не спас бы? Как зайцев? Он же на лодке.
Мы с мамой засмеялись. Адка в доказательство тут же вытащила книжечку с картинками, где длинноухие зайцы плотно сидели в лодке деда Мазая, а толстые льдины проплывали мимо.
Почему папа так уверен, что маме до него нет дела?
— Еще один повод выпить – сказала мама самой себе, но я услышала. Она, может, и огорчилась, что организовала этот самый повод, но вздыхать или плакать не стала. Мама – не плакса, и никогда, насколько помню, ею не была. Для меня до сих пор загадка, как в той жуткой бытовой рутине, приправленной мужниным нелегким характером, она ухитрялась оставаться молодой, красивой, веселой и как бы даже легкомысленной. Как бы. Заземление было прочным. Дом и близкие – вот то, что ее интересовало и поглощало всю и всегда. И потому постоянная ревность мужа даже не обижала, а раздражала, мама от нее уставала и на какое-то время как бы угасала. Но не надолго, она отлично умела включаться в сиюминутность, не долго задерживаясь в прошлом, и энергично жить дальше.
В моем дворе мама с папой познакомились. Там же, в отделе писем, родилась я. То есть, в той комнате, которая досталась моим родителям, когда редакция переехала в другое место. Короче, все тут варилось, на родном пятачке моего Отечества.
Как они встретились, как поженились?
В моем Саду время не властно, мне хочется, например, чтобы мой молодой папа сделал предложенье моей молодой маме в кондитерской Жан-Альбера, на террасе гостиницы Брози, прямо над магазином часов Розенфельдов. Там, в рисунке Шагала. Если кто-то напомнит мне, что в 1946-м году на месте этого дома по улице Толстого была серая груда развалин, а магазин и кафе исчезли и того раньше, я в ответ покажу шагаловскую картинку, где все на месте: «Вот видишь, парочка. Это мои будущие родители. Они вышли из редакции «Витебский рабочий», где за несколько дней до этого момента между Мишей и Розой состоялся следующий разговор.
— Роза, скажите, пожалуйста, у вас есть подруга, похожая на вас?
— А что?
— Я хотел бы с ней познакомиться.
— Да? А зачем?
-Я одинокий человек, вся моя семья погибла, а я вот жив. Хочу понять, зачем, попытаться построить свою жизнь заново.
— Миша, а я вам не подойду? Я вам не нравлюсь?
— Что вы! Я и мечтать не могу. Вы мне очень нравитесь, очень. Очень. Но вы совсем молодая. Я старше вас на четырнадцать лет.
— Ну и что? Меня это не пугает.
Так ответила моя легкомысленная мама, и Миша задумался.
А через пару дней, ближе к вечеру, после работы они вышли из редакции газеты «Витебский рабочий», прошли через мою подворотню и… куда им дальше в разрушенном голодном городе? Куда? Мне хочется, чтобы эти два молодых человека, измученные войной, отогрелись в лучах заходящего солнышка за ажурным столиком повисшей над городом кондитерской. Чтобы папа угостил маму свежайшими пирожными и пузырящимся ситро, которые она любила всегда. И чтобы сидел напротив и любовался процессом благодарного поедания. А потом сказал бы:
— Роза! Вы не против выйти за меня замуж?
А мама бы ответила:
— Нет, что вы!
Солнце, коснувшись своего отражения в Двине, окрасит город в розовые тона.
Часы на ратуше вздохнут, потому что не смогут зафиксировать время столь важного события: они без стрелок — отлетели при бомбежке.
Картинка частично висит у меня в доме под Иерусалимом (рисунки Марка Шагала к автобиографической повести Беллы «Свечи зажжены» в свое время привез в чемоданчике великий иерусалимский мэр Тедди Колек. Как говорят, он получил их в подарок от дочери Беллы и Марка – Иды, положил в чемоданчик около сотни бесценных подлинников и привез в музей Израиля. Воля наследницы, и — молчи, Франция. Так у меня появилась репродукция из магазина при музее). Целиком эта самая картинка существует в моем Саду.
Родители поженились. В первую брачную ночь моя легкомысленная мама сбежала, потому что стеснялась и боялась. К счастью, недалеко, в другую комнату. Во вторую ночь – тоже. В третью – сдалась, видимо, штурм был хорошо подготовлен.
Я вот думаю – кому должна быть благодарна своим появлением на свет? И отвечаю: есть вопросы, на которые не стоит искать ответа – себе дороже.
Я пришла в ужас, узнав, как погибли две маленьких дочери отца – одной пять лет, другой – полгода. Осенью 41-го их с матерью затолкали в душегубку – фургон смерти, — с другими еврейскими семьями, включили газ и повезли в последний раз по улицам Витебска, за город, прямо к вырытым ямам. Где они, эти ямы? Одни говорят – там. Другие показывают в противоположную сторону. А скорее всего – и там, и там. Тысячи евреев зарыли…
Мне, понятно, не рассказывали в детстве об этом. Однажды мы с мамой смотрели фотографии из красивой жестяной коробки с изображением Дрездена, его дворцов, кирх, мостов на крышке и на стенках. Коробка была цвета черненого серебра — полное цветовое сходство с центральной частью послевоенного Дрездена, выжженного бомбежкой. Фотографии мы смотрели часто — приятное времяпровождение в дождливое воскресенье, например.
— А тут тебе десять месяцев, — в который раз рассказывала мама про мои ранние таланты. И в который раз я натыкалась на одну и ту же маленькую фотографию молодой красивой женщины с пышными вьющимися волосами, и в который раз спрашивала, кто это. И всегда мама забирала у меня снимок и быстро откладывала к пачке уже просмотренных, со словами: «не знаю».
Однажды я задала этот вопрос бабушке. Она мельком взглянула и ответила:
— Кажется, это папина первая жена.
Снимок потом куда-то исчез, но я его помню. Позже он связался с осознанным и переживаемым мною до сих пор страшным финалом жизни этой женщины и двух моих сестричек, имен которых я не знаю. Если бы все они остались живы, я бы не родилась.
Так кому, или чему я должна быть благодарна своим появлением на свет, черт возьми?