ЛИТЕРАТУРНЫЙ КЛУБ
АЛЛЫ НИКИТИНОЙ
Автор: Алла Никитина
В те годы уже не существовало нашего двора, и я ни разу не заглянула в подворотню на Суворова. За одиннадцать лет – ни разу. Я заболевала от одной мысли, что все там выдрано с мясом, что нет больше моего Отечества, нет дома, где родилась, и с которым срослась.
И тем не менее, город оставался моим, родным. Я ушла с головой в новую жизнь, вернувшись в Витебск после университета, узнала, что такое работать, родить дочь, расстаться с любимым человеком, заходить в театр, как домой, уверенно открывала двери в мастерские художников по праву пиар-журналиста. Весь Витебск и его окрестности были как бы моей мастерской, где я, истово мечтая о лучшей жизни, все же чувствовала себя дома. Тогда еще он был очень похож на самого себя, на город из нашей общей биографии. Я это вижу, когда смотрю фотокарточки тех времен. Они черно-серо-белые, нет конкретного цвета. Но есть свет! А в тусклом мерцании нечищеного серебра разных оттенков такие россыпи страстей и радости, у которых тоже не имеется конкретного цвета.
… О том, что мой двор исчезнет, я узнала из первых уст — от человека, который собирался взорвать его. Со всеми голосами обитателей и моим тоже. Безжалостно, как террорист — автобус. Он так вдохновенно зудел мне в ухо о прекрасном будущем этого кусочка земли, (не знал, что она – моя, обетованная), когда мы танцевали танго, что я вдруг потеряла дар речи. Самоуверенный косоватый молодой мужчинка, державший меня за руку, плел о том, как, согласно поданному им на конкурс проекту реставрации старой части города, в моем дворе все снесут и «на месте сырых клоповников» воздвигнут настоящее варьете. Долгие годы я, вспоминая этот чертов танец, задыхалась от злости: почему не задушила архитектора прямо в гуще танцующих участников городского семинара местных талантов. И напрасно. Не его проект победил, никаких кан-канов, девушек в подвязках и вообще, никакой музыки здесь больше никогда не звучало. На месте моего двора по чьему-то проекту зияла пустота. Кровоточили кирпичи в провалах от вырванных стен моего дома, ржавела жестяная крыша кособокой пристройки, осенние дожди буравили канавы на тропе в баркесу.
Перед тем, как уехать из страны, я решилась войти в подворотню. И получила шоковый удар: разве на этом клочке земли могло поместиться то, что помещалось во мне? Я пыталась примостить к стене оставшегося в живых дома, фасадом обращенного на улицу Суворова, торцевую стенку моей двухэтажки. И ничего не получалось – не хватало места. Я отмеряла метры от пустоты, где полагала, должно было быть мое окно — до бывших сараев. Но, ступив несколько шагов, нога зависала над все еще живыми нижними дворами улицы графа Толстого. Где же могли уместиться наши сараи с дровами и поросятами? А тети-Ривин домик с тремя семьями и тазом с вареньем на примусе у порога. Я понимала: двор снесли. Но куда делась земля, на которой он стоял? Каким образом она сжалась?
Вся эта чертовщина снова пробудила во мне бешеную злобу на строителей нового мира — косого архитектора и его коллег по профессии, жаждавших возвести свой варварски-подражательный мир на месте моего истинного.
Ну и пусть. Я этого никогда не увижу.
С тем и простилась, выйдя из подворотни в другую действительность.
В течение двух десятилетий Иерусалимской жизни я не более двух раз спрашивала любимую подругу Свету, оставленную заложницей моего прошлого («погасишь свет!») в любимом городе: «Как там, во дворе?» Я была готова к любым описаниям нагромождений за аркой старой подворотни. И дважды получала ответ: «Ничего там нет». Но однажды Света рассказала, что они – телевидение — снимали в моем дворе ролик для какой-то передачи. И вот где-то сегодня хранится кадр: под карнизом второго этажа того самого, обращенного фасадом на ул. Суворова и потому не приговоренного к казни дома, где жил когда-то Федька-дурак, трепыхается в пустоте на ветру одинокая красная рубаха.
Жизнь продолжается?
Однако и он, кадр этот, уже из далекого вчера.
А что сегодня?
Зная немного историю Витебска, я поражаюсь его превращениям: в общем, не большой и не самый приметный на исторической карте, он притягивал многих и как бы отдавал себя на произвол человеческий: то вдруг свернется в пожарище по бешеной воле Петровой, то заберется на небо управляемый фантазией Художника, или же станет гигантской горстью камней в серо-белых безымянных послевоенных снимках. Однако упрятано в нем нечто, что выше людского понимания, а потому и влияния. Мне это сейчас абсолютно ясно. В газете читаешь: «город существенно изменился». На самом деле он просто сменил костюм – гардероб у него огромный, вечный, и город снисходительно позволяет играть на своей широкой спине во что угодно: в войну, в кубики, в карнавал, в железную дорогу.
Ну вот, например, лет сто пятьдесят назад кто-то решил построить здесь железнодорожный узел – удобно, мол, расположен, интересно, что получится?
Получилось действительно интересно: народ начал прибывать и множиться. Везли не виданный тут ранее товар: оперу, театры, антирежимную литературу. Появились жаждущие новой жизни. Самым популярным словом в городе стало слово «революция». Его произносили, распевали, писали на плакатах и в картинах. «Стачечники», как их называла моя прабабушка, добились своего: Витебск после смены власти распустился, подобно цветку кактуса – пышно и ярко, но ненадолго. Знамена, ликующие толпы, речи прозревшего народа: «Я, многосемейная мама Роза Розенблюм, заявляю: враги чмокчут нашу кровь!…» Враги – бывшие соседи и работодатели, прятались по углам. Их распугали их же работники с чувством абсолютной уверенности правого дела и без сантиментов.
В безумный год октябрьского переворота паровоз притащил на Витебский вокзал умы и таланты из голодного Петербурга, и те открыли академии музыки, живописи, университет. Жизнь кипела и бурлила – училась! училась! и еще раз училась! пестрая масса из местного и окрестного населения. Улицы и дома запестрели сначала разноцветными шагаловскими петухами, козами и коровами. Позже их сменили квадраты, круги и прочая малевическая геометрия. Синагогальные и церковные песнопения перекрыла другая музыка, создаваемая для новых божеств. Из окон новорожденной музыкальной академии все еще слышны были звуки рояля, но уже в небеса рвались фанфары, переливы балалайки, дробь барабанов и пр. В пролетарском университете докладывали и спорили обо всем: от философии Герострата до абсолютно реальных моделей светлого будущего.
Спустя какое-то время учителя и ученики витебской художественной академии Шагал, Малевич, Лисицкий, Добужинский разбредутся по той же железной дороге восхищать Европу, но посеянная здесь страсть к творчеству даст непреходящие всходы.
Итак, в городе было весело.
Однако по прошествии веселья стало грустно – дожди и новые веяния стерли краски, и он вернулся к серо-белой гамме.
А потом – война, шок и амнезия.
Вот тогда в непомнящем себя Витебске я и родилась.
Я жила в послевоенных фотографиях. Сама раскрашивала их дни и ночи, рисовала, что желала, и это было классно. Моя жизнь – мое творчество, как ни вертись. И мне это нравится. По чьему-то велению я родилась с подсознательной установкой: «жизнь прекрасна». Что и легло в основу грунта на моем холсте. А чтобы грунт со временем не плесневел, я использую антисептик — пентохлорфенолят натрия, обнаруженный в моем Саду под кустом, который распустился в моей же душе, когда я смотрела на вымытую майским дождем лунку с мелкой сверкающей галькой.
Я уверена: этот город и мое Отечество в нем – помогли мне найти сие чудодейственное средство.