ЛИТЕРАТУРНЫЙ КЛУБ
АЛЛЫ НИКИТИНОЙ
Автор: Алла Никитина
Баркеса образовывала нас без нашего на то согласия и ведома. Мы запоминали не только мат из-за перегородки — этакий выдох облегчения, рожденный в геморроидальных корчах, не только пьяные откровения двух соседей про «жинку, б-дь!, со своим нытьем каждый вечер, а я не могу, не стоит! И куды беч?», но и сюжеты из большой истории. Услышанное застревало в голове, и мы делились новой информацией друг с другом, уточняя непонятое: что «не стоит?», или кто «не стоит?», и почему «бечь», то есть убегать? До истины докапывались нечасто — не хватало ни знаний, ни времени — эмоциональный накал каждой следующей минуты дворовой жизни был столь высоким, что взрослые мутные диалоги скоро забывались. И все же ошметки фраз, задутые в дремучий угол сознания, через сто лет – вот они!
Однажды я получила урок на всю жизнь.
Любимцем всей нашей семьи был мамин старший брат Аркадий, мой дядя.
Жил он с некоторых пор с женой и двумя дочкам в Минске и приезжал в Витебск нечасто, по случаю, в театр, где репетировалась его очередная пьеса. Останавливался в гостинице, но обязательно навещал нас, и тогда бабушка готовила по заявке картофельные дранички и все такое, что в детве радовало худого, вечно голодного, рыжего мальчика. Короткие эти, нечастые встречи были праздником – его всегда ждали, прикупив бутылку «Столичной». Я тоже надеялась оторвать свое «браво» и дядину поощрительную улыбку за прочитанный с выражением стишок типа «Медведя лет пяти-шести учили, как себя вести», разумеется, «с выражением» — я старалась.
Его нос с рельефной горбинкой, волнистые каштановые пряди, в которые он запускал длинные и сухие, как у бабушки, пальцы и откидывал назад, его громкое «ха-ха!» хорошей шутке остались во мне навсегда. Он возникал посреди нашей комнаты – заморский гость в роскошном плаще, фетровая шляпа летела на диван, мягкий шарф распахнут, и потрясающий — аромат «другого» одеколона уничтожал все местные запахи, родившиеся в кухне.
Достаточно оказалось вынырнувшего из недр поколений гена, чтобы появился такой вот непохожий на других в семье и, быть может, именно за это всеми любимый человек. Легко поднявшись когда-то по первым, обшарпанным, постылым ступенькам: хедер, ремесленное училище, завод, он обнаружил в себе некое горючее, чтобы оторваться и взлететь. Оставил дом. Не без ведома бабушки, конечно. Она, несмотря на тяжкое существование семьи, не хотела взваливать даже части своих забот на плечи старшего сына, худого, бледного и талантливого. И таким образом, подарила ему шанс осуществить свою мечту. А он хотел стать артистом и стал им, избавившись от идишистской картавости. Хотел рисовать — и рисовал. Хотел читать и знать — и прочел и узнал столько, сколько никакой вуз не вложил бы в его голову. Я, студенткой, недоумевая, наблюдала, как солидная стопка книг, принесенная им из магазина, тает не по дням, а по часам. «Дядя, вы пролистываете книги?» – «Нет, я их читаю». – «Так быстро?» – «Да, я это умею». – «И все помните?» – «Не все, но то, что мне важно помнить». Он неправдоподобно быстро находил в своей богатой библиотеке нужную строчку, цитату, дату. Он так красочно воспроизводил события мировой истории, что когда доводилось слушать его, я сама себе завидовала. Его блестящий интеллект покорял даже недругов. И еще одна особенность подкупала меня: этот импозантный мужчина, любимец артисток, выйдя «под шафе» с очередного официального приема, мог, присоседившись к какому-нибудь алкашу на садовой скамейке, продлить общение и в благодарность подарить свое новое габардиновое пальто, получив взамен душегрейку, и в таком виде явиться под утро на глаза ошалевшей от ожидания жене, радостно улыбаясь и разводя руками: прости, мол, дорогая, произошло такое вот спонтанное братание с народом.
В общем, был он, что называется, мой герой.
Но во времена баркесы-просветительницы я просто ждала его «браво!», когда, получив информацию из мужского отсека дворового нужника, умудренная знанием, понесла ее домой. Там сидели дядя Аркадий и бабушка и тихо разговаривали. Я, набрав воздуха в легкие, выдала, как свою, цитату безымянного мыслителя, убеждавшего соседа по насесту: «Я гавару табе: яўрэи не ваевали, а адсижывались у Ташкенце, и хай Семка не пиз-т пра сваи медали и ардена. Ен их купиў, и точка».
— Дядя Аркадий, а вы знаете, евреи не воевали в Великую Отечественную войну. Они отсиживались в Ташкенте.
— Что-о-о?!
Боже, что это было! Гром среди ясного неба.
— Ты что несешь?! Где ты это слышала! Где слышала?
Он вскочил, встал передо мной, расставив ноги, руки за спину.
Я испугалась гневной мощи хорошо поставленного баса.
— Тебе почти восемь лет, а ты тащишь всякую дрянь домой. Не пора ли научиться думать?! Ты видишь, кто это?
Тонкий палец дотянулся до портрета на стене.
— Это твой родной дядя, который погиб на войне. Сын твоей бабушки, мой брат. Ты знаешь, каким парнем он был!? В 19 лет исчез в Воронежском котле. Ты спроси своего папу, где он «отсиживался» во время войны? В Ташкенте? Ты спроси папу, где его родной брат? Ты уже большая. Кстати, ты знаешь, кто такие евреи? Знаешь? Отвечай!
Я, наверное, что-то жалко проблеяла в ответ, и дядя вдруг затих, видно вспомнив, кто пред ним. Он смотрел на меня, как будто видел впервые. Этот взгляд его… Меня потянуло залезть под кровать и там, спрятавшись от всех, и главное, от него, пережить вселенский срам.
Он сел передо мной на стул, как на коня, – локти на спинке, пальцы в шевелюре, и я впервые услышала, кто такие евреи. Что-то несомненно произошло… Страх и стыд исчезали, я начинала понимать сначала отдельные слова, потом фразы. Помню, следовала череда имен, которые не звучали в моем окружении, и он терпеливо пояснял, кто эти люди, что они сделали не только для человечества, но и для меня. Он говорил, говорил, потянулся к этажерке с книгами.
— О! Фейхтвангер… Кто там еще? Стефан Цвейг, Шолом Алейхем! Он полистал журнал. А вот и Эйншейн. Знаешь, кто он? А, Лев Кассиль. «Улица младшего сына» – ты ведь любишь эту книжку? А вот твой Маршак.
Он добрался до пластинок.
— Любишь его? «Черная ночь. Только пули свистят по степи…», правильно, Марк Бернес. А это: «Шаланды полные кефали»… А вот и Лемешев.
Он увлекся охотой и радостно отыскивал доказательства открываемой мне истины. В моей квартире, оказывается, существовал еврейский заговор молчания.
Это был важный урок, и преподан вовремя — я начинала уже стесняться своей плохо говорящей по-русски бабушки, черных кудрей мамы, имени и отчества папы, и себя самой – не такой, как Верка, например, или Люська…