ЛИТЕРАТУРНЫЙ КЛУБ
АЛЛЫ НИКИТИНОЙ
Автор: Алла Никитина
Его звали Дюша. Это имя было очень популярным среди свиней нашего двора. «Дюши» и «Хрюши» жили в сараях, полагавшихся каждой квартире. Эти приземистые деревянные строения шли по противоположной домам кромке двора, нависая прямо над дворовыми пристройками, кладовками и сараями в нижних дворах улицы Толстого. Двор наш, таким образом, был маленькой отдельной страной, закрытой со всех сторон. В сараях хранили дрова на зиму, топить печи, – о центральном отоплении в те времена тотальной разрухи мало кто слышал. Но я бы не стала завидовать тем, у кого оно было. Дрова – это событие: аромат весны в сентябре, суета вокруг сваленных брёвен, опилки, руки в душистой смоле… Там же, в сарае, гадавали поросенка.
Да простит меня мой еврейский Б-г, о существовании которого я узнала слишком поздно, поросят держали и другие еврейские семьи нашего двора. И, о ужас! – с большим аппетитом это ели. Более того, забой бедного некошерного животного сопровождался ритуальными возлияниями, интернациональной обжираловкой и непременным братанием «ты меня уважаешь?». Предновогодние недели оказывались весьма насыщенными – все ходили в гости ко всем. На столах появлялось одно и тоже: огромная сковорода с шипящими шкварками и луком, ломти хлеба, миска золотой рассыпчатой картошки под паром. Ну, и, разумеется, квашеная капуста из бочки того же сарая, с кусочками льда, алыми каплями клюквы и крапинками душистого тмина, а также крепенькие соленые огурчики. Это изобилие завершала большая бутылка водки, как пика на новогодней ёлке, или как восклицательный знак.
Нас, детей, тоже приглашали на пиршество, а вот то, что ему предшествовало, видеть не полагалось. Мы только на следующий день осознавали, кого пожрали вчера – Дюша или Хрюша, уже не визжали в чьем-то сарае, призывая хозяйку поспешить с завтраком. И чья-то бабушка не стучала с утра сечкой, кроша в деревянном корытце бульбу, хлеб и остатки вчерашнего обеда.
Нашему Дюше, помню, покупалась специальная картошка, мелкая, не сортовая. Бабушка варила ее в мундирах, а я старалась не упустить момент, когда она, наконец, выключит керогаз, и начинала клянчить: «Бабушка, дай одну. Ну, одну! Пожалуйста!» Бабушка поджимала губы – так она делала всегда, когда ей что-то не нравилось: «Мы же вот-вот садимся завтракать!». Традиционным завтраком было вареное всмятку яйцо, хлеб с маслом и какао. Но мне хотелось только дюшиной картошки, и я ее получала, обжигаясь, снимала тоненькую шкурку и, посыпав крупной солью, с удовольствием поедала. А потом мы с бабушкой шли кормить Дюшу.
Сарай наш отличался образцовым порядком – за ним следил отец. Все гвозди были рассортированы, все гайки и винтики лежали по своим коробочкам, все рабочие инструменты – пила, топор, лопата, еще что-то и еще что-то, выстраивались и вывешивались по местам. Задняя стенка в два-три ряда была заложена доверху поленьями. Их желто-розовые срезы хорошо пахли. Даже Дюша не мог уничтожить этот запах, он вообще выглядел весьма аккуратно, точно был не свиньей. Этому послушному существу полагалось наращивать «пол-пудики», что он аккуратно делал, громко чавкая, окунув голову в корыто с пойлом, и округляясь с каждым днем. Черношерстый с розовыми ушами и розовым, как у Вовки-Китайца, мокрым пятачком, он любил нас с бабушкой – так мне казалось.
Но еще больше он любил свободу, как оказалось.
Однажды бабушка не успела прикрыть за собой дверь сарая, и Дюша ринулся в просвет, забыв про завтрак, точно всю свою поросячью жизнь ждал именно этого момента. И тут началось. Бабушка сначала заметалась, бросилась за ним, но наш вороной хряк галопом поскакал в пампасы, нырнув в подворотню. Ладно, сбежал бы он в город и носился бы там по Ленинской. Но он мог «спровоцировать аварию, столкнувшись с грузовиком», — так сказал потом наш участковый в синих галифе моей бледной бабушке. Грузовик как раз в миг дюшиного прорыва прогрохотал по булыжной мостовой у самой арки, и так напугал ошалевшего поросенка, что тот резко повернул назад, едва не сбив с ног бабушку, сделал круг по двору и ринулся вниз к баркесе. Наш дворовый народ быстро организовался, и все кинулись за ним. Один умный Китаец лениво поплелся к подворотне, и встал, как вратарь, точно был уверен, что Дюша сюда вернется.
Да здравствует баркеса! Она как раз вовремя выпустила, хлопнув дверью, того самого участкового милиционера, поначалу очумевшего, от прущего на него поросенка, за которым несся табун хохочущих жильцов. Дюша тоже взвизгнул от неожиданности, остановился, развернулся и поскакал теперь уже в толпу под резкий звук милицейского свистка. Все отпрыгнули, кто куда, расчистив проход, и Дюша снова рванул по тропе к подворотне. На сей раз он бы точно сбежал, если бы не Китаец — длинные ноги и длинные руки Вовки тормознули Дюшу. Он обреченно встал перед узкоглазым молодцем, опустил голову и, кажется, заплакал. Тут его китаец оседлал, подъехал верхом, семеня ногами по земле, к нашему сараю, спешился и впихнул туда пинком в толстый зад опозоренного Дюшу..
— Это последний поросенок, которого я кормлю! — Громко заявила взволнованная бабушка всему двору. Фимка, Лелин старший, брат, проходивший мимо, услышал покаянные слова бабушки и рассмеялся: «Тетя Люба, а как же этот?» — он повернулся ко мне и больно ущипнул за щеку. Все расхохотались, даже бабушка, а я обиделась и затаила на моего вечного вражину месть — приговор к публичной казни.
Где-то там, в дремучем закоулке моего Сада, он, бедняга, долго корчился в муках ожидания самого страшного и очень болезненного, что доставляло мне удовольствие до поры до времени. Но я так и не решила, через что Фимка примет мучительную смерть: расстрел, повешение, яд или эшафот. Все тот же дурацкий страх сдерживал выбор – я ведь и сама должна была лицезреть задуманное. Однако муки врага в преддверии ужасного – это тоже не так уж мало, и сатисфакция, таким образом, была получена. Жажда мести, отравившая разум, совершенно закрыла от меня картину страданий его родных – моих любимых людей — Леля, Арик, тетя Зайкина? А моя бабушка?
Позже, когда он умер от сердечной болезни совсем еще молодым, оставив вдову и сына, я узнала от разных людей, каким добрым, заботливым и порядочным человеком был Лелин брат Фимка. И я теперь старательно обхожу те дебри моих эмпирей, где кому-то учиняла расправу.
Однако не хочется делать «ну-ну-ну!» лохматой, краснеющей от стыда и обиды девочке, ибо человек должен как-то защищаться, когда его щиплют или бьют по щеке. Так говорит мой еврейский Б-г: не подставляй другую, а еще лучше – бей первым! Ну, вот я и бью…