ЛИТЕРАТУРНЫЙ КЛУБ
АЛЛЫ НИКИТИНОЙ
Автор: Алла Никитина
Если верить в отсутствие случайностей то перемена фамилии и, стало быть, судьбы, мне уготовились в тот момент, когда я перестала с тоской считать страницы, отмерянные мамой в наказание, и не заметила, как перевалила с двадцатой на двадцать первую и дальше. Я помню, как это случилось.
Стояла жара и тянулась ангина. Ртутный столбик в градуснике подмышкой подскочил к 38-ми. Мне не разрешали вставать с родительской постели, милостиво предоставленной на день. От скуки, я начала листать одну из книжек, вываленных на стул у кровати, и меня зацепила картинка, от которой вдруг дохнуло долгожданной прохладой. Снег, мальчик в тулупчике и валенках, лошадь, сани, что-то еще – такое желанное, разрывающее духоту и безысходность томления в опостылевших стенах. И, как бы издалека, я услышала голос мамы:
«Никита вздохнул, просыпаясь, и открыл глаза. Сквозь морозные узоры на окнах, сквозь чудесно расписанные серебром звезды и лапчатые листья светило солнце. Свет в комнате был снежно-белый. С умывальной чашки скользнул зайчик и дрожал на стене.»
Я любила эту книжку, «Детство Никиты», особенно, когда сугробы на дворе, темно и слышно, как ветер шастает, тычется в окно, ища хоть какую-нибудь щелку в заклеенной на зиму раме, чтобы ворваться и побуянить в теплой нашей комнате. Бабушка шьет, Адка в платочке и валеночках играет с целлулоидным голышом крохотным, как мальчик-с-пальчик. Папа в командировке, и потому нарушен распорядок дня. Мне этот нечастый сбой ох как по душе. Совсем не обязательно «в девять быть в постели! Я что сказал!?» Мама читала нам такими вечерами допоздна. Я заказывала «Никиту». Мне нравилось слушать про этого мальчика, было жаль, что он не живет в нашем дворе, в моем доме. А еще лучше, был бы моим братом. Старшим. Я бы ему такое рассказала. Мы бы вместе на Двину сбежали кататься на санках.
«Никита бросил лопату, опустил скамейку на снег, сел на нее верхом, крепко взялся за веревку, оттолкнулся ногами раза два, и скамейка сама пошла с горы. Ветер засвистал в ушах, поднялась с двух сторон снежная пыль. Вниз, все вниз, как стрела. И вдруг, там, где снег обрывался над кручей, скамейка пронеслась по воздуху и скользнула на лед. Пошла тише, тише и стала».
Здорово! У нас во дворе можно тоже вот так… до самой баркесы. А если нападут мальчишки с того двора, то ведь он драться умеет. Я уже тоже. Или полеты — я тоже летала во сне по комнате, как Никита. Я тоже нарисовала бы усы дочери пастора, хотя понятия не имела, что такое «пастор». Я тоже любила свой двор, как и он. Были страницы, которые я знала почти наизусть, ждала их, и жутко боялась, подползая подмышку к маме:
«Вот напротив, у белой, как мел, стены, качается круглый маятник в высоком футляре часов, качается, отсвечивает лунным светом. Над часами, на стене, в раме висит строгий старичок с трубкой, сбоку от него — старушка, в чепце и шали, и смотрит, поджав губы. От часов до угла, вдоль стены, вытянули руки, присели, на четырех ногах каждое, широкие полосатые кресла.В углу расселся раскорякой низкий диван. Сидят они без лица, без глаз, выпучились на луну, не шевелятся.Из-под дивана, из-под бахромы, вылезает кот. Потянулся, прыгнул на диван и пошел, черный и длинный. Идет, опустил хвост. С дивана прыгнул на кресла, пошел по креслам вдоль стены, пригибается, пролезает под ручками. Дошел до конца, спрыгнул на паркет и сел перед часами, спиной к окошкам. Маятник качается, старичок и старушка строго смотрят на кота. Тогда котподнялся, одной лапой оперся о футляр и другой лапой старается остановить маятник. А стекла-то в футляре нет. Вот-вот достанет лапой. Ох, закричать бы! Но Никита пальцем не может пошевельнуть, — не шевелится, — и страшно, страшно, — вот-вот будет беда…»
Мне был знаком этот маятник, похожий на слетевшую луну. Он колебался в наших больших деревянных настенных часах, которые каждые полчаса начинали бой звуком, похожим на бронхиальный кашель и мешали уснуть. Узнавала я и этот страх, и эту невозможность крикнуть во сне. И вообще, в книжке многое было про меня.
Если бы можно было мне, лет девяти тогда, заглянуть в мои же 20-е годы, я бы увидела, как однажды зимой в Петергофе, в красивом зальчике местного муниципального ЗАГСа с лепными потолками и позолоченными толстозадыми ангелочками по углам, с медными канделябрами у входа, тетенька, ответственная за «акты гражданского состояния», ставит печати в паспортах мне и моему новоиспеченному мужу, и моя фамилия становится Никитина. А если побродить по моему Саду в поисках следов, ведущих в Петергоф, то исходной точкой оказалась бы комната с окном в густую яблоню, за которой забор, а за ним – чужой огород, обнесенный кустами смородины. Я сижу за письменным столом, лицом к яблоне, в своей комнате в доме на улице 4-й Суражской, приехала на каникулы из Минска и жду бывшего одноклассника, которого давно люблю. И вот он входит наконец. Он прибыл из Питера, точнее, из Петергофа, где живет в общаге физфака, тоже на каникулы. Он входит и говорит мне: «Давай поженимся». Ого! – думаю я, — вроде бы так предполагалось быть, ибо слишком долго мы вместе, и пора узаконить наши отношения. Но вот так, вдруг… А он, мой любимый, объяснил мне:
«Знаешь, у меня на курсе преподает Никита Алексеевич Толстой, ну, тот самый, помнишь, «Детство Никиты»? Так вот у него на пальце золотое обручальное кольцо. Этот элегантный профессор мне нравится, и я тоже так хочу…»
Такой пустяк. Разве я могла ему отказать? Чтобы из-за отсутствия обручального кольца на пальце мой любимый юноша не стал профессором физики…
Однако на мужское обручальное кольцо денег не хватило, потому что на кольце невесты студент разорился. Да так, что два наших свидетеля бракосочетания, два двоечника, задержавшихся на каникулы в пустом общежитии для повторной сдачи экзамена, любезно согласившиеся помочь нам заключить брачный союз, возвращались в Питер на электричке, как и мы, без билетов. Контролеры этих бедняг торжественно выпроводили на какой-то станции. «Свидетелей ведут!» – в ужасе сообщила я новоиспеченному мужу, вдруг заметив растерянных ребят на платформе под вагонным окном в сопровождении железнодорожника. Потом настала наша очередь — четверо контролеров уже приближались с обеих сторон вагона. Но Б-г услышал мои молитвы, вознесенные ввысь с такой убойной силой, что чуть не снесло крышу. Напротив нашей скамьи, через проход, вдруг что-то произошло и отвлекло внимание дядечек в форме, а когда они, повернувшись к нам, спросили: «У вас проверяли билеты?» — я невозмутимо кивнула, и они продолжили чес в поисках «зайцев».
Мы очень скоро разбежались с моим любимым. Он в итоге так и не стал профессором физики, может, из-за отсутствия кольца на пальце, но оставил мне классное наследство: прекрасную дочь,»книжную» фамилию и обручальное кольцо, которое в последние месяцы прощания с Родиной мне пришлось снести в ломбард (интересно, кто его сейчас носит?).
А с Никитой Алексеевичем Толстым я все-таки встретилась, о чем свидетельствует довольно длинное интервью с точным названием «Жизнь – это медленный проявитель» (слова Никиты Алексеевича), взятое у него в доме на Петроградской в 1987-м и опубликованное в журнале, где я тогда работала. Он действительно оказался приятным, элегантно мыслящим человеком, не стесняясь, цитировал вождей и теоретиков революции (к слову: журнал назывался «Рабочая смена», и проницательный профессор хорошо понимал, чего от него ждали. К тому времени был он отцом семерых детей (и каких!) и дедом четырнадцати внуков. Тогда же он, смеясь, предупредил меня, что мальчик Никита – не он, а во многом, его отец, Алексей Николаевич. «Сыну моему Никите» – посвящение.
Итак, я раскрыла книжку и вошла в мир букв, впервые вдруг такой ясный, где белый снег сверкал мириадами разноцветных искр, и пахнул невыразимо точно, как пахнет только снег в морозный день, и хрустел и таял во рту. И все это делали буквы, быстро складываясь в слова. Время ускорило ход. Когда появилась бабушка со стаканом теплого молока с медом, я уже была почти здорова, ртутный столбик выше 36-ти и шести не поднимался. К вечеру я с радостью обнаружила, что переворачиваю страницу из четвертого десятка.