ЛИТЕРАТУРНЫЙ КЛУБ
АЛЛЫ НИКИТИНОЙ
Автор: Алла Никитина
В затяжные дождливые недели, двор набухал слякотью и скукой. За туманными стеклами, исполосованными следами капель, ныряли из подворотни в подъезды соседи в мокрых дождевиках. Рысцой бежали в баркесу бедолаги, теряя галоши в грязи. Лужи у сараев кипели и расплывались, заливая островки наших игрищ, а мы сидели по домам. Меня спасали трехэтажные коробки карандашей фабрики «Сакко и Ванцетти» – подарки на дни рожденья. Там прятались цвета, которых за окном подолгу не было. Я рисовала всякие сюжеты почему-то из деревенской жизни, с которой не была знакома, представлялась она мне сплошной идилией. Я четко усвоила уроки рисования в детском саду: зеленым раскрашивались луга и деревья, в синий — озеро или речка, желтым – солнце, а все остальные краски оживали в – цветах, бабочках, грибах, ягодах. Так хотелось изменить мир за окном!
Радио в доме обычно тихо бубнило, развлекая самое себя – некому слушать. Бабушка возилась на кухне или шила, Адка — с куклами, папа с мамой на работе. Меня довольно рано стали интересовать концерты по заявкам радиослушателей.
Вообще рейтинг любимых музыкальных произведений давно существовал и был устойчивым. На вершине его — туш и похоронный марш, их я всегда слушала в живом исполнении, и это было впечатляющее. Туш ассоциировался с праздником, выходом в свет и театральным буфетом. При первых же звуках похоронного марша, кроме естественного желания знать, кого там хоронят, возникало грустное ощущение братства и расставания одновременно, совсем, как у Джона Донна – всякий колокол звонит по тебе. Сперва начинало поколачивать, и следом – желанные слезы. Кто бы похвалил тогда, объяснив, что это Шопен, соната номер два си бемоль минор, одно из самых выдающихся романтических творений великого польского композитора, и ты права, девочка, что так реагируешь на прекрасную музыку. Браво! Но мы с подружками и сами правильно оценили произведение: рыдали все! Прекрасная музыка накладывалась на интересное событие – мы неслись за ворота с кличем «Хоронят! Хоронят!» и с маниакальным любопытством заглядывали в восковые лица тех, кого маленький оркестрик печально сопровождал в последний путь на Писковатинское кладбище «Дружба».
Ниже в рейтинге стояли песни военных лет голосом Марка Бернеса.
Еще ниже — песни голосом Леонида Утесова.
А дальше – классика.
Почти в каждом из концертов радиослушатели просили полонез Огинского. Я его всегда ждала и лишь в редких случаях не дожидалась – те, кто составлял концерты, были очень добры. Я не понимала, как под эту нежную и грустную музыку можно танцевать – тем более что по радио же объяснили: так композитор прощался с Родиной, мне было до слез жалко его. Он представлялся таким хрупким, и всегда — со спины, в длинном пальто, удаляется в моросящем дожде и исчезает, оставляя Родину и в ней меня. Я ведь не знала тогда еще, что Михаил Огинский был человеком сильным, бравым воякой, командиром, и сурово грозил в 1794-м году городу мох предков – Динабургу «ужаснейшими действиями» – «приискать средства к снесению огнем и мечом города». А мои бедные предки? Что они в это время делали?
Еще я любила песню Сольвейг, композитора Эдварда Грига. Она тоже была очень жалобная: девушка все ждала и ждала своего любимого много лет и много зим. Мы страдали вместе. Я, слава Б-гу, не представляла, что этот любимый – сущий дьявол, и что его просто носит всюду по миру, и никого ему не жаль, и в первую очередь, несчастную преданную девушку Сольвейг, превратившуюся в бабушку за столько лет и столько зим ожидания в своей норвежской хижине. И мне мечталось так вот ждать кого-нибудь и петь таким же жалобным голосом: «Зима пусть пройдет и весна пролети-и-т…»
И, конечно же, я любила грузинскую песню «Сулико»- там пелось про могилу милой, которую кто-то искал, и при этом долго томился и страдал. Это любимое произведение Любимого Вождя радиослушатели заявляли постоянно. Я даже научилась играть песню «Сулико» на домбре, которую родители купили, устав от приставаний: «хочу учиться музыке!». В школе как раз стали записывать в кружок струнных инструментов, где к радости моей начались, а, спустя несколько месяцев, к не меньшей радости закончились трудоемкие освоения тремоло – молоденькая преподавательница куда-то таинственно исчезла. Несчастная домбра спутешествовала с нами в новую квартиру, где не нашла себе угла и была безжалостно спалена папой в печке — до сих пор помню прощальный писк лопнувшей струны и стыд от содеянного.
Надо сказать, отношения с музыкой в моей семье исторически сложились довольно непросто. Я вдохновлялась концертами по заявкам, и мне самой хотелось стать исполнительницей, например, «Вечерней серенады» или «Лунной сонаты». Я была уверена, что сделаю это прекрасно, что услышу свое любимое «Браво!», и начала подбирать себе звучное имя и не менее звучную фамилию — свои не нравились. Я в тайне завидовала двоюродной сестричке Марине, которая с огромной черной кожаной папкой для нот плелась в музыкальную школу на урок сольфеджио. Я не понимала, почему она так сутулится, когда мама выпроваживает ее за дверь, и однажды Марина, вздохнув, глядя на меня печальными серыми глазами, огромными на ее худеньком голубоватом личике, призналась: «Я ненавижу музыкальную школу и все эти уроки! И пианино ненавижу!» – «Но почему? Ты так хорошо играешь полонез Огинского!» – «Да? А я не хочу играть Огинского, и не хочу играть Черни, и Баха не хочу! Я хочу играть с тобой во дворе! »
Она меня не убедила. Проходка по улице с нотной папкой и белым атласным бантом в кудрях стоили лапты и «штандера» – так мне до поры до времени казалось. Я поняла Марину, позже – когда, грустная, сидела с домброй на колене и медиатором в сведенных от напряжения пальцах.
Нет, все-таки я везучий человек. В случае с музыкой мои желания дважды сбылись, причем за короткий отрезок времени – румянец не успел сойти со щек.
Следовало запомнить этот эпизод, чтобы в будущем, когда у меня самой родится дочь, не мучить ее, а дать попробовать, лишь то, чего она сама захочет. Но я почему-то забыла и настояла, чтобы моя шестилетняя Юля прошла конкурс в престижную музыкальную школу, которая открывалась при Витебском музыкальном училище. И была отомщена за забытый урок и покрыта позором.
На конкурс я ее, шестилетнюю, можно сказать, приволокла, втюхивая по дороге, как важно человеку, особенно девушке, иметь хорошее музыкальное образование. Она робко сопротивлялась, объясняя, что хочет играть в теннис, и что это тоже важно. Мне пришлось пообещать ей и теннис. И мы, наконец, оказались в классе музучилища, где за длинным столом сидела приемная комиссия, а в ней несколько моих хороших знакомых по телепередачам, редактором которых я являлась. Честно говоря, я надеялась, что мне они не откажут, и Юля пройдет конкурс. Нас встретили очень радушно. Обстановка торжественная, проходной балл – высокий, жаждущих учить своих отпрысков во много раз больше, чем отпущенных ГОРОНО (городской отдел народного образования) мест. Юле велено простучать вслед за экзаменатором ритмический кусок, что она и сделала. А потом пропеть музыкальную фразу вслед за фортепиано, чего она не сделала, потому что стеснялась, а может, и не могла. Тогда ей предложили спеть любимую песенку. Но у нее таких не оказалось назло всем мучителям. И ей, уже сильно погрустневшей, с мольбой в глазах смотревшей только на меня, задали последний вопрос, желая, видимо, спасти положение: «Скажи, Юленька, а какую музыку ты любишь?» И тут девочка просветлела, подбежала сначала к пианино, а потом ко мне, потянула меня за руку с радостным криком: «Собачий вальс! Я люблю «Собачий вальс», когда его играет моя мама! Мама, ну, пожалуйста!»
Комиссия встрепенулась и дружно поддержала девочку: «Мама, ну, пожалуйста, сыграй нам «собачий вальс!»
Самое интересное, что когда моя дочь стала вполне взрослой девушкой, я услышала вопрос с явным оттенком упрека: «Мама, почему ты не учила меня музыке?» – «Но ты не хотела этого!» – «Не может быть! Значит, надо было заставить!»
Эпизод с «собачьим вальсом», оказывается, был начисто ею забыт. И она заявила, что своего ребенка любой ценой будет учить музыке. Цена оказалась немаленькой для молодой мамаши – ее заработок в час был несравнимо меньшим, чем получал учитель музыки. Я же заявила, что в этом не участвую. Пять лет мой внук делал то, чего не желал. Но его сопротивление постепенно крепло, а формы его проявления совершенствовались. На пятый год обучения, после смены нескольких педагогов к десятилетнему мальчику был приглашен лучший пианист выпускного курса Иерусалимской музыкальной академии. Он очень понравился внуку – общались на-равных, понимали друг друга. «Ты начинай, я подойду», – говорил ученик учителю, и запирался в туалете с тетрисом. В доме ровно час звучала прекрасная музыка в исполнении подающего большие надежды молодого музыканта. Дочка об этом знала, но утешала себя тем, что все-таки польза есть: во-первых, она поддерживает молодое дарование, конкретно! А во-вторых, квартира не большая, музыка хорошо слышна и в туалете — авось мальчик одумается…
Интересно дожить и увидеть, как сложатся отношения с музыкой у детей моего внука?