ЛИТЕРАТУРНЫЙ КЛУБ
АЛЛЫ НИКИТИНОЙ
Автор: Алла Никитина
«Голова обвязана, кровь на рукаве»… Мечта! Тайная мечта получить камнем в лоб, но чтобы не слишком больно, но чтобы пошла кровь: («след кровавый стелется по сырой траве»), но не так уж сильно, но чтобы все ахнули, и чтобы склонились над тобой все дети двора, и их родители тоже, а особенно Алёшка. Ты в центре, а все – над тобой, и санитары, и врачи со «скорой» — такая вот драматическая композиция, — и тебе бы промывали и перевязывали рану, а кровь бы проступала сквозь слои бинта вокруг головы, и так бы и осталась красным пятном на белом. А все бы стояли вокруг, и мама бы тихо плакала, и бабушка, а папа стонал бы и обнимал маму и бабушку, и не ругался, а «сходил бы с ума от горя».
Такая вот безобидная, но навязчивая мечта была у меня после того, как я услышала красивую песню о Щорсе – красном командире. И еще навязчивее стала эта мечта, когда моей младшей сестре исполнилось три года, и ее выпустили, наконец, без бабушки во двор под мою ответственность, «играть здесь, под окном, и ни шагу!». И тогда с ней, с ней, — не со мной, а из-за меня — ЭТО случилось.
Короче, камень в лоб получила моя младшая сестра Адка. А я получила ремнем по заднице, и сильно, потому что папа действительно сходил с ума от горя. «А если бы в глаз! А?» – в такт взмахам широкого солдатского ремня хрипел он. Под нашими окнами сдержанно хихикала ребятня, в проеме двери мама и бабушка тихо плакали, Адка надрывно всхлипывала у мамы на плече, и на белом бинте вокруг головы чернели мокрые кудряшки – в «скорой помощи» ей наложили скобки. Небольшой след или «метка», в самом центре лба остался у моей сестры навсегда.
Мне было больно, стыдно и обидно. Больно, потому что кожаным ремнем, сложенным вдвое, по мягкому месту – действительно очень больно. Стыдно, потому что я считала себя «уже большой», и задирать платье перед всеми, а это то, что папа сделал, чтобы освободить площадь для наказания, стыдно. А обидно – потому что я не считала себя виноватой. И обреченность, с которой выла и корчилась, пытаясь вырваться из его мощных ручищ, уничтожила желание чего-то доказывать.
Приговор обжаловать я не могла. Никогда не находила прочных слов в свою защиту. Да и не слушали бы их — родители всегда правы, всяким образом убеждая ребенка поступать, как надо. Как следует. И уж они-то знают, как следует. Когда родитель бушует в отключающем мозги гневе, истязая детский зад, или просто орет, он, думаю, не догадывается что убивает еще и слова, которые ребенок с трудом подыскал для объяснения себя. Слова не выдерживают — разваливаются на слоги, на буквы, все смешивается в одно сплошное мычание, в одну гримасу разрывающей рот и душу боли. Взрослых успокаивает только придуманная ими и всаженная детям мантра: «Папочка, миленький, я больше не буду!»
А что, собственно, «не буду?».
Не буду ходить в баркесу?
Думаю, и папа не знал, чего я там «не буду», или бесился из-за того, что не может мне, ребенку, передать свой взрослый опыт осмотрительности, сделать меня «осторожной девочкой» – и никаких проблем. А может, знал, что ничего мне не передаст, подумал: «Она так похожа на меня – ужас! Война будет долгой». Ну, и влепил с горя. И правда, я запомнила на всю оставшуюся жизнь этот эпизод.
Моя война за независимость была действительно долгой. Я уже поняла, что не хочу, да и не могу быть верной дурацкому «не буду». Я научилась врать, или, скажем так: не говорить правду, когда мне это было удобно. А повзрослев, говорила правду назло – все равно не поверят, да и вообще, что они мне сделают? А в шестнадцать, когда определилась в выборе собственного будущего, мне стало жаль родительских попыток что-то изменить. Появились свои учителя, я сама себе их выбрала. И один мой учитель спокойно объяснил то, о чем я, еще не умея формулировать, только догадывалась:
Быть может, прежде губ уже родился шепот
И в бездревесности кружилися листы,
А те, кому мы посвящаем опыт
До опыта приобрели черты.
В любом случае, спасибо, папа, спасибо, мама, что, упорно сражаясь с подаренными вами наследственными дуростями, вы всеже не сломили меня – хватило-таки ума и сердца.
…Так вот, в случае с камнем, влетевшим не в мой лоб, я была не виновна.
Боевой клич «кто в баркесу!?» подбросил меня со скамейки под окном, однако вспомнив про сестру, я остановилась в нерешительности, и тогда подружка Люська все решила за меня: «Иди, я побуду с ней». Адка была желанной игрушкой для всех моих подружек – большеглазая и пушистая, как кукла. Я кивнула и помчалась за отрядом. Мы уже добежали до того самого места, где «тот» и наш двор сливались на злополучной тропе, когда в нас врезалась ватага пацанов с того двора, и завязалась драка, настоящая, безжалостная, а когда подоспели наши мальчишки, то в ход пошли камни и палки. От страха и злости я ничего не соображала, сопливые носы, перекошенные орущие рты, визг. Я махала руками, кого-то оттаскивала от ревущей Верки, кто-то поволок меня за косу, я визжала… Я не слышала, как заплакала Адка, не видела, как Люська подхватила ее на руки и зачем-то побежала в нашу сторону, вместо того, чтобы спрятаться в подъезде. Я успела заметить, что из дома рядом выскочила тетка Райка с помойным ведром и выплеснула его прямо в эпицентр боя, и я каким-то немыслимым образом успела вывернуться, укусив за руку паршивого мальчишку, и отпрыгнуть в сторону. К нам уже бежали на помощь бабушки-спасательницы с криком «байстрюки поганые»! И байстрюки исчезли так же мгновенно, как и появились. И пока я, всего мгновение, искала слетевшую сандалию, все сгрудились вокруг Люски, Адка заходилась в страшном крике, я пробралась к ней и – о ужас! — из раны в самом центре лба лилась кровь. Столько крови я в жизни не видела. Ее понесли к нашему подъезду, кто-то побежал за «скорой», бабушка схватилась за голову и начала причитать «Ой, я с ума сойду!». Потом исчезла бабушка, исчезла Адка, исчезли все, стало тихо, я поплелась в подъезд и села на корточки, привалившись к двери. И представила все, что произойдет дальше. Адка умрет, бабушка сойдет с ума, а меня убьют. А жалко. Жалко всех, а себя особенно. Я не знаю, сколько сидела там, представляя собственные похороны и весь мой двор, подружек, рыдая, бредущих за открытым гробом, в котором лежим «валетиком» я и моя маленькая сестричка со сложенными на животах руками, в венках и в цветах…
Помню, вдруг пришли все сразу, в квартиру я влетела на папиной руке, а дальше – то, что написано выше. Помимо наказания ремнем мне впарили еще одно, а это было просто невыносимо: «Неделя – ни шагу во двор! Будешь читать!». Настоящая изощренная пытка мамы – смотреть в окно на всех детей и не быть с ними. Им же приказано к окну не подходить и со мной – никаких разговоров!