ЛИТЕРАТУРНЫЙ КЛУБ
АЛЛЫ НИКИТИНОЙ
Автор: Алла Никитина
У меня имеется вещица, которая попала ко мне не то, что бы случайно: я ее сама выбрала, упустив подробности. Восхитили перламутровые переливы бледно-зеленой с голубым эмали. На этом фоне расплывался некий рисунок, в тот момент не доступный для внимательного рассмотрения – не было очков.
Есть в старом Иерусалимском квартале Нахалт Шива, в конце недлинной пешеходной улицы Саломон, нашпигованной кафешками, барами и бутиками, мой любимый магазинчик керамики под названием Гильда. Его очаровательная хозяйка Аня Карми создала это место вместе с дюжиной талантливых керамистов. Туда я захожу выбрать подарок на день рожденья кому-нибудь из подружек или просто так, посмотреть: чего новенького? Однажды увидела на витрине хамсу (талисман, хранящий от дурного глаза) Аниного изготовления, и сразу решила: хочу. В магазине было много красивых ладошек разных авторов, но эта вдруг заговорила: «Заверни осторожно и унеси домой, там поймешь, почему». Я так и сделала. Дома, включив настольную лампу и надев очки, я рассмотрела рисунок на талисмане.
Земля и трава слились с небесами, по которым плыли незлые тучки и зеленые елочки. Сверху стекали золотистые крупные капли дождя. И на фоне всей этой благодати взмывал вверх большой воздушный шар. Он легко нес просторную, ажурной выделки металлическую клетку, в которой била крылышками радостная певчая птичка.
Простая маленькая деколь из тех, какие мастера закупают пачками по всему миру, чудным образом одушевляя их на своих чашках, блюдцах, хамсах и пр. рассказала мне обо мне же. Вот такая она, мол, твоя свобода. На земле, в небесах, где хошь, но — в клетке. И довольствуйся тем, что есть. Ты летаешь, ты над всем, что пожелаешь. Наблюдай и будь счастлива. А от глупых вмешательств тебя охранит клетка.
Счастливый человек тот, кто благодарен за то, что у него есть – гласит еврейская мудрость. Согласись. И да хранит тебя Б-г!
Ну, ладно, сказала я себе, я ведь действительно никуда не могу деться от моих обязательств, от любви к конкретным вещам, которые и есть прутья клетки – к щербатой стене моего старого дома, например, к любимой кофейной чашке, к улице Соломон, к старому шарфу, к чему там еще? Да, и ко всем родным и друзьям. Я не могу это все оставить и оторваться в запредельные высоты.
О’кей! Я согласна – я не орел и не буревестник.
Я пичуга, просто чирикаю.
Я обещаю любить свою клетку. По крайней мере, кошка не съест.
Мне вообще-то грех жаловаться на несвободу. Чудным образом я очень рано обнаружила некое измерение, где происходила другая жизнь, которой хотелось. Я оказывалась там поначалу неожиданно, не понимая, как туда попала. Но постепенно отыскала калитку, и ключ к ней, и входила, когда хотела.
Однажды я поняла, что умею летать и улетать.
Полеты были частыми. Один из повторяющихся снов, радостных, особенно, когда отрываешься от пола. Но во сне я летала считанные минуты, и был он столь же реален, как сама жизнь. Мне даже иногда казалось, что это был вовсе не сон, что я действительно умела летать, и что важно, учила летать других, и удивлялась, почему те, кто оказывался рядом со мной, не могли этого сделать. Я отчаянно старалась! Помню свои уроки и весь комплекс действий. Входишь в большую вытянутую комнату, похожую на пенал, с высоким потолком. Идешь к торцевой стене, становишься к ней спиной. Одна нога на полу, другая, толчковая, согнута в колене и опирается на плинтус. Раз, два, три! Оттолкнулся и летишь.
Но лечу только я, и сверху вижу поднятые ко мне лица. Мои ученики не смогли взлететь, и мне обидно, что так и не сумела им объяснить, научить. Мне хорошо и одновременно неловко – хотела полетать вместе с друзьями, а вот что получилось: я лечу, а они там, внизу, стоят и как будто все еще не верят, что я лечу. Но я лечу! Я пролетаю мимо забранных решеткой, как в спортзале, окон, касаюсь затылком и спиной потолка, поворачиваю, оттолкнувшись рукой от противоположной стены, лечу обратно, опускаюсь. Смотрю на моих друзей: «Ну? Еще раз показать?» Снова отталкиваюсь, снова взлетаю, снова мне хорошо, но снова грустно, что они все еще стоят там, внизу у стенки, как приговоренные.
Этот сон повторялся много лет. И я думала: «Как странно: я лечу! Просто лечу. Я оторвалась от земли. И как это оказывается просто, и как жаль, что не все так могут».
Я тогда еще не знала, что все дети летают во сне, что так растут… Но ведь не все, наверное, летают в одиночестве. А многие даже видят прекрасные картины: земля внизу, города, как игрушечные, реки, леса, поля, а рядом – птицы.
А я вот только в закрытой комнате.
И как бы компенсацией моих коротких полетов во сне являлись – назовем это так — улёты из действительности. Я в это время играла, одевалась, ела кашу, плелась с бабушкой на базар. Как бы жила, вернее, оставалась на том месте, где меня видят свидетели моего существования, но меня с ними не было. Я была в улете. Я была мала и беспомощна — почти все вокруг оказывались сильнее, и постоянно давали это понять. Но я нашла выход. Или он меня нашел? Мне было даровано нечто, что помогло выжить в мире чужой воли. Это был – назовем его так: Сад величин (из любимого поэта). Сад этот ширился и увеличивался по мере того, как ширилось и росло мое сознание. Легко было дышать свободным воздухом неисчерпаемых возможностей, в пространстве, населенном всем, что я хочу, где все позволено – я сама решаю, что делать и что «нельзя!» Там все начинается и заканчивается, когда я хочу, и никогда – плохо, и ни разу – скучно. Я сама творю сценарий и играю в нем. Я переписываю любимые сказки. Я придумываю сюжеты. Я не летаю, не хожу – я появляюсь и исчезаю.
Так было в детстве. Но и сейчас он существует, этот Сад, я обживаю новые и новые эмпиреи, где встречаются времена и возникают коллизии, я общаюсь с теми, кого уже нет в «реалити шоу», или кого не видела давным-давно и не очень хочу встретиться в этой жизни. Я уверена, что открою и другие его владения, вот поживу еще немного и…
…Я не замечала, что на меня смотрят, за мной следят. Что они видели? Чашка застывает в руках, шнурок безвольно виснет на ботинке.
Голоса извне не доходили… Только громы:
«До тебя что, не дошло!? Я спрашиваю!»
Если бы не они, я бы, наверное, однажды не вернулась. Там, в другом измерении, была настоящая жизнь.
Однажды дождливым воскресным днем я, Славка, Алешка и Верка гоняли фантики по облупленным доскам узкого длинного коридора нашего подъезда с единственным мутным от праздника до праздника окном и тусклой лампочкой в недосягаемой вышине. Накал всеобщего азарта достиг высшей точки. Славка, самый старший из нас, выигрывал все лучшее из наших сокровищ. У него были длинные пальцы, он учился игре на пианино и, наработав хорошую растяжку, прижав большим пальцем свой фантик к полу, легко дотягивался безымянным до наших конфетных оберток — те уже сильно топырили Славкин карман. Туда улетели привезенные папой из московской командировки «Мишка на севере», «Мишка в лесу», «Красная шапочка», и теперь он нацелился на самый роскошный Валеркин фантик с нерусскими буквами на золотой фольге.
И тут почти одновременно растворились две двери: наша – из нее выкатилась трехлетняя Адка, и та, которая напротив, дверь коммунальной квартиры — откуда вышла Алёшкина новая соседка, девочка чуть старше Адки, в розовом платьице, с большим бантом в светлых локонах и с бисквитным пирожным, два разноцветных слоя которого венчала пышная роза из крема. Это пирожное я запомнила на всю жизнь. Адка – тоже. Я бы не обратила на него внимания в столь трудный час потерь моего богатства – коробка с фантиками стремительно пустела, — но раздался душераздирающий вопль, и то, что мы увидели, так напрягло, что все сначала онемели, а потом дружно бросились на помощь. Адка сжимала зубами пирожное, в котором утонул девочкин палец, и который сестра моя, казалось, почти откусила, судя по количеству крови, немедленно закапавшей платье несчастной. Как потом сестра моя объясняла всем, она хотела маленький кусочек пирожного, всего лишь. И когда почувствовала, что пирожное почему-то не откусывается до конца, сжимала зубы сильней. Потому что оно должно было откуситься, «ведь это же пирожное, оно мягкое».
Адка далеко не сразу разжала челюсти, насмерть перепуганная случившимся. Из всех дверей немедленно выскочили жильцы и заняли позицию вдоль перил лестницы. Мама девочки ринулась к Адке. Позже я видела очень похожую скульптурную композицию в Петродворце, которая называлась «Самсон и лев». Только там из пасти льва, разжатой сильными руками библейского героя, бил фонтан, а здесь слёзы брызнула из Адкиных глаз.
Теперь ревели крошки вдвоём, и ревели громко, шум стоял невообразимый, соседи – кто спрашивал, кто отвечал, кто возмущался, а мама девочки шипела, но так, что слышали все: «Сволочи, ребенку пирожное купить не могут! Засранцы! Воровок растят!» — «А ты своей купила, так пусть дома жрет и не дразнит других детей! Дура!» — заступилась за нашу испуганно молчавшую маму Нинка-хромоножка со второго этажа.
Укушенную девочку повезли в больницу, откуда она довольно быстро вернулась с забинтованным пальцем. Перепуганная Адка несколько дней боялась выходить во двор – «Белая тетя увидит и будет ругаться». Наша мама весь вечер «сгорала со стыда», а к ночи перегорела и заявила: «Пошли они все к ебени матери! Завтра же куплю большую коробку пирожных! Заварных! А не это говно с маргарином!»
Я очень ждала «завтра». И дождалась-таки вкуснейшего заварного пирожного. Мне было жаль обеих — и соседскую девочку, и Адку. Однако я тайно вздыхала, противненько мысля: ну почему все это не произошло чуть раньше, перед тем, как Славка потянулся к моей «Красной шапочке»? Алешкин-то фантик он выиграть не успел!
С тех пор, как мне кажется, я начала гулять по своему городу, опустевшему по моему хотению, а не по щучьему веленью, где магазины, переполненные всякой всячиной, распахивали двери только для меня. Надо сказать, в нищую пору середины 50-х они выглядели довольно уныло, и моя фантазия должна была переоборудовать интерьеры и заменить ассортимент ближайшего 3-го магазина с батареями консервных банок соответственно моим требованиям. Прежде всего, убрать с фона неулыбчивую, бровастую продавщицу Симу, уничтожить запах селедки, расширить помещение и заселить его всем, чем хотелось мне, не только подушечками, мармеладом, слипшимися монпансье, соевыми конфетами и липкой халвой из подсолнухов. Если бы мне тогда дано было на минуточку заглянуть в Елисеевский, например, а еще лучше – в современный супермаркет, я, может быть, создала бы нечто, откуда не возвращаются. Но представления о гастрономической роскоши у меня на тот момент были весьма скудными, тем не менее, даже моя фантазия делала наши лавки привлекательными. Я вхожу. Я смотрю. Я счастлива. И ничего не трогаю. Не помню, чтобы мне хотелось съесть даже самые вкусные конфеты — веселил блеск золотых шоколадных оберток, серебро звезд на темно-синем фантике «Южной ночи». Ровной стопкой были сложены бонбоньерки с вишенками и орехами, облитыми шоколадом, расцветали пышные торты, увенчанные гирляндами роз – куда там братьям Гримм с их пряничными домиками. Я могла построить целый квартал из настоящего шоколада.
В этот мой город я никого не пускала. Никто не знал о нем, он был упрятан, глубже, чем Атлантида. То был самая сладкая часть Сада, который тогда, еще, не называясь Садом, уже цвел махровым цветом в моей душе.
Я царствую!.. Какой волшебный блеск!
Послушна мне, сильна моя держава;
«Скупой» живет в каждом, кто хоть что-либо понимает в этой жизни – это одна из страстей человеческих, просто коллекции у всех – разные. Мне хорошо уже оттого, что я знаю: в моем Саду, в моем мире есть все, что пожелаешь, оно не исчезнет, если я этого не захочу. И я счастлива владеть непреходящими россыпями собранного, придуманного, вымечтанного, вычитанного. Я богата и скупа – не потерять ни крошки, ни тени от крошки, ни вкуса, ни послевкусия, ни ощущения, ни запаха – все оставить и любоваться, любить все это, когда захочу, когда взбредет в голову.
Позже, когда печатная продукция перестала быть моим наказанием, а стала наказанием моей бедной мамы, я наткнулась на стихотворение Артюра Рембо «Пьяный корабль» в переводе Антокольского. Прочла и задохнулась от восторга! И это все — мне! Как я старалась не запомнить ни слова, а снова и снова читать и наслаждаться, как в первый раз… Это была медитация – задержать дыхание и нырнуть в омут стиха:
Я запомнил свеченье течений глубинных,
Пляску молний, сплетенную, как решето,
Вечера – восхитительней стай голубиных,
И такое, чего не запомнил никто.
Я узнал, как в отливах таинственной меди
Меркнет день и расплавленный запад лилов,
Как подобно развязкам античных трагедий,
Потрясает раскат океанских валов.
Снилось мне в снегопадах, лишающих зренья,
Будто море меня целовало в глаза,
Фосфорической пены цвело озаренье,
Животворная, вечная та бирюза.
Разве есть что-то лучшее в мире, чем жить в дарованной тебе гениальным юношей стихии, еще и еще раз пробовать на язык эти звуки, качаться на их дивных волнах, в их ритме, вдыхать аромат выплеснутых прямо на тебя красок? Особенно, когда серый, нудный, слякотный осенний день за окном, и так чугунно неподъемны уроки по математике, а главное: зачем они? и нет никакой жизни, кроме скуки.